Бородин откинулся на спинку кресла и с наслаждением почесал карандашом за ухом:
— Председатель из Елены Сайкиной все-таки получится. Я в ней почему-то уверен. Правда, хозяйство слабоватое, а требования возрастают…
Рубцов слушал с бесстрастным лицом.
— Василий Никандрович, вам виднее, — сказал он. — Но Сайкиной уже нет в колхозе.
— Что? — не понял Бородин.
— Созвала правление, зачитала заявление и уехала… в Рязань.
— Какое заявление? Какую Рязань?
Бородин, опираясь карандашом о стол, вскочил с кресла, сверху разглядывая плешину на голове Рубцова, старательно прикрытую редкими волосами, зачесанными с затылка наперед. Дмитрий Дмитриевич ладонью осторожно притронулся к макушке, поправил прическу.
— Обыкновенную Рязань. Там у нее вроде двоюродные сестры. Горевать особенно не приходится, Василий Никандрович. Сайкина явно переоценила свои силы, напутала, ну и скатертью дорожка! Намучились бы вы с ней.
Бородин встретился с отсутствующим, холодным взглядом Рубцова. Конечно, его сейчас меньше всего беспокоила судьба Елены.
— Утром звонили из обкома, — сказал он невозмутимо. — Ваш район, Василий Никандрович, далеко не блещет урожаями кукурузы. А много придется сеять по весновспашке.
Бородин перевел взгляд на черное, как негатив, окно и ничего не ответил.
В ушах ясно звучал голос Елены:
«А против каких вы традиций выступили в институте, Василий Никандрович?»
«Смотри-ка, запомнила наш разговор в поезде».
«Я тогда, знаете, о чем подумала?»
«О чем?»
«Наверное, полемист».
«Не знаю… В институте я обжегся, но голос мой не прозвучал впустую. Уже есть постановление обкома партии: юго-восточные районы целиком специализировать на овцеводстве».
«Так вы за традиции, а не против. Ловлю вас на слове!»
Бородин рассмеялся:
«Лови, лови. Что-нибудь задумала?..»
Он догадался о мотивах отъезда Елены, но не ожидал такой поспешности. «Елена, Елена, что же ты спасовала? А я-то на тебя надеялся!..»
* * *
Широкая массивная триумфальная лестница вела на второй этаж, к секретарям. Красная ковровая дорожка мягко оседала под ногами, огромный прохладный коридор, вымытый и натертый до блеска, был пуст. Празднично блестели покрашенные «слоновой костью» высокие двери с табличками фамилий работников обкома партии. Время от времени из кабинетов бесшумно выходили люди, чтобы тут же скрыться за соседними дверями. Все здесь понуждало к строгости и порядку, заставляло подтягиваться и невольно робеть. Бородин увидел старого друга.
— А ты сюда какими судьбами?
— Работаю инструктором.
— Вот тебе на! Хоть бы позвонил! Ну и чертяка!
— Пытался как-то, да тебя не застал.
Колодяжный был простой парень, и его добродушное рябоватое лицо, неторопливая походка вразвалку не вязались с официальной обкомовской обстановкой. Почти все инструкторы были из районов, как говорится, от земли, работали в колхозах, потом в райкомах, потом учились в областной партийной школе. В обком они приносили с собой простоту человеческих отношений. Кабинеты инструкторов больше всего были по душе Бородину: за строгими высокими дверями с табличками можно неожиданно встретить грубоватую товарищескую шутку, а в беде — неподдельное сочувствие и поддержку.
— Что это у вас за председатель в юбке?
— А что? — встрепенулся Бородин.
— Ну ты не того… не пугайся. Я думаю, дело выеденного яйца не стоит.
Колодяжный намекал на предстоящий неприятный разговор, и это Бородин сразу понял. Про инструкторов говорили, что их надо бояться больше секретарей, так как все дела проходят через их руки, и, хотя по тону Колодяжного было видно, что ничего страшного не предвиделось, Бородин почувствовал себя скверно.
— Да председателя уже нет. Зря заварили кашу, — сказал он с грустью.
— Как нет? Сняли?
— Сама ушла.
— Жалеешь?
— Очень!
— Совсем расстроился! — Колодяжный положил руку на плечо Бородина. — Не падай духом. Неужели ты думаешь, что докладная Рубцова перевернула все вверх тормашками? В обкоме хорошего мнения о вашем районе. Вот что. Давай я сведу тебя с Рубцовым, и поговорите начистоту. Рубцов сейчас в моем кабинете.
— Леший с ним, с Рубцовым. Лучше бы ты сделал так, чтобы я с ним больше вовсе не встречался.
— Проще пареной репы. — Колодяжный повел недоумевающего Бородина по красно-зеленой полосатой дорожке размеренным, неторопливым шагом. — Ну а как пыльная буря? Много бед наделала?
— Трудно еще сказать. Прогноз погоды неважный. Не задуло бы снова. — Бородин посмотрел на Колодяжного: может быть, у него какие-нибудь новые, обнадеживающие сведения. — С тобой вот разговариваю, а у самого душа болит: как там в районе? Не вовремя вызываете секретарей.
— Да мы тебя долго не задержим. Ну так что, зайдем ко мне?
— Избавь меня от уполномоченных!
— Проще пареной репы, — повторил Колодяжный, словно не замечая недоумения на лице Бородина. — Разве ты не знаешь? Рубцов подал заявление, просит о переводе в район.
Часть четвертая. СТРОПТИВАЯ СЕЗОННИЦА
Случилось это поздней осенью. Однажды, утомленный заседаниями, Бородин оседлал мотоцикл и помчался в степь развеяться. Накатанный земляной грейдер блестел, как ремень из-под бритвы. Бородин прибавил газу. Мотор протяжно гудел. Комочки земли секли лицо. Степь прорезали балки и овраги, местами желтели пески, где-то впереди была большая река и гидроэлектростанция. Отшумела уборочная страда, отревели моторы тяжелых грузовиков, и вокруг было безлюдно. О той поре напоминал лишь окаменелый грейдер, весь в ссадинах и трещинах.
Бородин прибавил еще газу. Мотоциклист в степи, наверное, испытывает такое же чувство, как в давние времена наездник на диком скакуне. Дорога прямая, ровная, машина мчит с бугра на бугор, скорость развита до предела, комочки земли из-под колес секут лицо и руки, на повороте встречный ветер ощутимо сдерживает бег, иной раз сдается — поднимает мотоцикл в воздух. Бородин цепко держится за руль, отдав всего себя стремительному бегу, и кажется уже, что он не едет, а несется по воздуху, подхваченный ветром. Вперед, вперед!
В автомобиле не то. В автомобиле, как в футляре. А тут весь в объятьях ветра. Легко дышится. Легко думается. И пусть мотоциклиста зовут смертником. За рулем он сильнее, чем кто-либо другой, чувствует движение. И трудности ему нипочем. Словно бы они развеялись в беге.
Позади десятки километров, вон уже впереди какой-то хутор. И тут мотор предательски захлопал, зачихал, смолк. И как Бородин ни бился, что ни делал— зачистил свечу, пытался завести с ходу, покатив мотоцикл под гору, — безрезультатно. А вокруг — ни души, и уже смеркается. До хутора еще добрых пять-шесть километров. Серым пятном мелькнула собака на рысях, которую Бородин принял было за волка. И снова пустынно. Пришлось катить мотоцикл «пехом». Колеса подпрыгивали на колдобинах, амортизировал в руках руль, и — топ, топ, топ — гулко отстукивали сапоги по накатанному грейдеру. Нет, не смертник мотоциклист, а скорее мученик.
Посреди незнакомого хутора Бородин огляделся, вроде бывал здесь когда-то, и прислонил машину к забору садика под неярким фонарем на столбе. В ожидании холодов притихли, цепенея, бурые тополя и клены, и меж стволов на скамейках кое-где прижимались, словно согревая друг друга, парни и девчата. Хуторские, деревенские, сельские парки и садики… Некоторые с летними кинотеатрами, танцевальными площадками и ларьками в одно окошко, где лимонад и зачерствелые пряники так же традиционны, как борщ и гуляш в чайной. Но большинство садиков — это молоденькие, насаженные после войны рощицы в две-три аллеи, несколько скамеек, в лучшем случае замусоренный фонтан, не знавший воды со дня своего сотворения. К нему вечером собирается молодежь, рассаживается на обтертом и оббитом до кирпичей парапете, балагурит, под баян кружит вальсы, задает трепака. Возле такого садика оказался Бородин. Уже совсем стемнело. Была суббота, и выдался на редкость тихий вечерок.
— Дядя, прокати…
Две подружки, переглядываясь и посмеиваясь, остановились напротив Бородина. Он сидел на корточках и перочинным ножиком счищал нагар со свечи.
Скользнул взглядом снизу вверх: новые туфли, яркие короткие юбки, блестящие модные полупальто. В обрамлении цветастых шелковых косынок две округлые мордочки. Одна симпатичная, хотя и прячет улыбку в конец косынки, трудно разглядеть лицо. К Бородину вернулось веселое настроение, которое он утратил в последнее время на работе.
— За мое удовольствие, девчата! Вот только свечу зачищу. Куда же вы?
— Вдвоем не поместимся.
— Одну прокачу, потом другую. У меня уже все готово. Кто первый?
