— А, понятно. Вместе со свинарками. При ферме у вас тоже есть общежитие. Может, прийти? Ты там будешь?
— Ой, что вы! Не надо.
— Почему же? Что ты меня все чуждаешься? Приду обязательно. Жди.
— Нет, нет. У нас насчет этого строго.
— Вот еще запретная зона! Все равно приду.
— Зачем? О чем мы с вами будем говорить?
Елена в упор посмотрела на Бородина, словно бы давая понять, что они друг другу чужие, и он растерялся. Но, может быть, она имела другое в виду?
— Как о чем говорить? Разве не о чем? Ты почему не уехала в Рязань? Навсегда осталась в колхозе?
— Как видите. А живу я не в общежитии свинарок. Так что не спешите приходить. — И, спрятав в платок улыбку, быстрой походкой пересекла улицу и скрылась за домами.
Разочарованный Бородин, не понимая, почему его чуждалась Елена, пошел искать председателя. Сорок лет работал Макар Онуфриевич Повитный на этой должности, со дня основания колхоза, так что отмечали сразу два юбилея.
На областных совещаниях Бородин прислушивался к речам старика, стараясь понять, как он работает. Но как ни поедал его глазами, боясь пропустить хоть одно его слово, как ни доискивался, ничего исключительного не обнаружил. Единственное, чему можно было позавидовать в Повитном, — это удивительному спокойствию характера. Даже в горячих перепалках на совещаниях он не повышал голоса и не изменял своей привычке покручивать пышный буденновский ус. Между прочим, сам Буденный часто навещал это хозяйство, где когда-то был конный завод и до сих пор не забывали коневодства. Бородин однажды заехал к Повитному, хотел попутно взглянуть на фермы, на мастерские, но хозяин махнул рукой: «Я тебе лучше наших призеров покажу» — и потащил в клуб. Вдвоем в пустом зале они смотрели цветной фильм о стипль-чезе[4] в чехословацких Поддубицах, потом на конюшне— горячих спортивных скакунов. «Валюта!» — говорил толстяк и вспоминал до десятого колена родословную тонконогих жеребцов и кобыл.
— Что у вас за кони?
— Тракены. Прыгуны. В одном английском графстве пастбища перегораживали канавами, ну а кони, стравив участок, перепрыгивали на другой. Отсюда и пошла эта порода. Наши не хуже английских. Большим спросом пользуются на международных ярмарках. Доходная статья!
Видно, мудрец был этот председатель: спорьте, шумите там, а я свое дело знаю… Может быть, он просто хороший, рачительный хозяин, о котором в народе сказано: «Хозяйский глаз зорок, не надо сорок», «Не доглядишь оком, так заплатишь боком», «Где хозяин ходит, там хлеб родит». Вот и процветает колхоз! Очень хотелось Бородину побывать на фермах, в бригадах, но, пока смотрели кино, стемнело, и он уехал ни с чем. «Хитрый мужик, — подумал Бородин. — Что же он бережет от посторонних глаз?»
Напротив Дома культуры с колоннадой, среди молодых елей, бросился в глаза бронзовый бюст на коричневом гранитном пьедестале. Памятник был внушительный, метра четыре в вышину. Установили, наверно, к юбилею, прежде Бородин памятника не видел, но, может быть, в первый мимолетный наезд просто не заметил. Почудилось, будто бронзовый Повитный самодовольно улыбался в пышные буденновские усы: что ж, посмотри, посмотри на нашу жизнь, да не так просто будет ее раскусить, как ты думаешь.
В доме приезжих не хватало коек. Заведующая, жившая тут же при доме на небольшие средства, которые ей выделял колхоз, и зимой обычно весь день дремавшая у печи, теперь сбилась с ног, устраивая жильцов. Самым важным ей казался коротыш оператор в берете, с тяжелой кинокамерой на боку, потому что потребовал отдельную комнату и, будто на кого-то досадуя, грохал по полу сапогами.
— Какой кадр! Какой промазали кадр!
Он подбежал к окну, услышав стук захлопнувшейся дверцы в автомашине: прибыл еще гость.
— Генка, двинем вдогонку, а?
Молодой ассистент продувал красной резиновой грушей объектив и с сомнением покачал головой: поздно. Скорее же всего ему не хотелось оставлять жарко натопленную комнату.
Операторы хотели снять знаменитого в колхозе свинаря, но его увезли километров за сто «передавать опыт». Ждали возвращения к обеду, не раньше. Бородин прислушался к нарастающему в доме шуму. В умывальной комнате кто-то через верх рукомойника плеснул воду и чертыхнулся. Точно заблудившиеся шмели, жужжали сразу две электрические бритвы, а из коридора доносилась дробь по вилке телефонного аппарата вперемешку с нетерпеливыми выкриками:
— Междугородная! Междугородная!
Ни одного свободного места в доме приезжих уже не было, и гостей, которых набралось больше четырехсот человек, размещали по домам. Бородина поселили у преподавателя истории. Плотный сорокалетний мужчина страдал радикулитом. Он упирался рукой в таз, как бы расправляя занемевшую поясницу, и ходил с креном на левый бок. Этот крен напоминал качание маятника, придавая походке неестественную напряженность: вместо позвоночника вроде бы вставили железный прут. Учитель окинул взглядом заваленный книгами стол и вздохнул. «Видите, тружусь в поте лица, несмотря на болезнь», — говорил его страдальческий вид.
— Садитесь. Отдыхайте с дороги. Между прочим, при распределении квартир я выговорил к себе писателя, но он почему-то не приехал. Я ведь тоже… пишу, — добавил он с интимной улыбкой. Подошел к репродуктору, усилил звук.
Московские передачи то и дело прерывались, и чей-то домашний, с хрипотцой голос давал указания по части организации юбилея: то вызывал машину к Дому культуры, то посылал какого-то Вырвихвоста на птицеферму. «Может быть, дежурный радиоузла преждевременно клюнул?» — подумал Бородин, прислушиваясь к затянувшемуся покашливанию из репродуктора. Учитель пояснил, что радио в колхозе используется для информации, даже заседания правления проводятся в радиоузле. У всех репродукторы, все слушают. Потом доверительно сообщил, что колхоз выделил на юбилей десять тысяч рублей и сам Повитный две тысячи. «Не они меня наживали, — якобы сказал он. — Чего же жалеть! Восьмидесятилетие вряд ли придется справлять».
Всю ночь в клубе горел свет, хлопали двери: накрывали столы. Из города были выписаны два древних повара, прославившихся еще в дореволюционных ресторанах. Столы заняли целиком зрительный зал и, не вместившись там, заполнили фойе. Повитный пришел рано утром и после осмотра столов пригласил к одному из них операторов, предложил перекусить.
Снисходительно он согласился позировать кинохронике. Корреспондентов уже набралось человек двадцать, они приехали даже из Москвы и просили Повитного сняться в «производственных условиях». Расселись в трех легковых и одной грузовой, с будкой, машинах и покатили за село в поле, подыскивая получше место. Бородина Повитный посадил рядом с собой: «Посмотришь на наше хозяйство!» Остановились возле какой-то стройки. Повитный вылез из «Волги» и под стрекот и жужжание киноаппаратов прошелся по площадке и помахал зачем-то рукой. Операторы работали суматошно, и коротышу в берете очень не повезло. Снимая Повитного «в движении», он, уткнувшись в аппарат, на бегу шлепнулся в корыто с известью, благо раствор был замерзший. И он же, снимая Повитного в фас, пятясь, налетел на грузовик с будкой— ударился спиной. В общем же съемки прошли благополучно. Разохотившийся Повитный повез корреспондентов и на мелькомбинат, который считал гордостью колхоза. «Во шо покажите у кино!» — говорил он, глядя на высокое железобетонное строение в восхищении. Комбинат был с вальцовым станом для любого помола муки и устройством для поджарки подсолнечных семечек, чтобы масло «пахло». Корреспонденты остались довольны.
Праздник начался песней о юбиляре, сочиненной учителем истории. Песня была торжественная, как кантата. Ученики, одетые в черное с белым и выстроенные на сцене в три шеренги, одна над другой, напоминая клавиши музыкального инструмента, пели вдохновенно и звучно. Важные лица их вполне соответствовали песне. Дружно всплеснули руки. Хормейстер смущенно и долго раскланивался. Бородин искоса взглянул на учителя, сидевшего напротив, и не мог сдержать улыбку: он тоже, поднявшись, раскланивался, и не кто иной, как только Наполеон, мог сравниться с ним в величии.
Потом на сцену вышли девчата. Бородин увидел Фросю. Раскрашенная не в меру, с выпученными глазами, она натужно тянула припевки. Вот бы кто помог найти ему Елену! Бородин заволновался, думая, как бы поговорить с Фросей. Но встать сейчас из-за стола и пойти за кулисы было неудобно.
Зачитали поздравительные телеграммы, которые приходили пачками. Из Средней Азии один председатель колхоза, сожалея, что приехать не сможет, прислал в подарок юбиляру туркменский халат и тюбетейку, сшитые и вытканные женой, как он сообщил в телеграмме. Виновник торжества должен был надеть их за столом. Повитный дважды надевал: и на митинге перед Домом культуры, во время оглашения телеграммы, и за столом, во время тоста, и каждый раз это вызывало улыбки и овации.
