— Как ты отделишь себя от работы? Тебя таким новая твоя работа сделала. Что мог бы ты рассказать о себе лет пять назад?
— Пожалуй!.. — Рыжков вспомнил, как он повествовал на Пролетарке о своем прошлом дочери Марусе. — Тогда и дома нечем было похвастать.
Хотелось Черепанову сказать Рыжкову что-нибудь сердечное, но, посмотрев на него, решил: «Ничего говорить не надо».
Вместо того справился о здоровье Акимовны, с которой очень подружился после Надеждиных похорон.
— Вместе поедем, — сообщил Рыжков. — Хочу ее с собой взять. Без нее ехать невозможно. Тридцать лет она со мной в тайге живет. Сотни верст пешком прошла… Всю невзгоду пополам делили, почему же я теперь один на гулянье поеду?
— Хорошо ты надумал, — одобрил с грустной улыбкой Черепанов.
Рыжков тоже улыбнулся.
— Когда в клубе премии получали, вижу, радуется она, а сама нет-нет да вздохнет. Домой приехали, она и говорит будто шутя: «Мне бы хоть раз в жизни премию какую получить». Смеется, а на глазах слезы. Ах ты боже мой!.. «Аннушка, говорю, я тебя сам премирую. Добуду за деньги другую путевку и поедем вместе».
— Что же она?
— Довольна, конечно.
— Кисловодск! Это очень даже хорошо, — сказал Черепанов раздумчиво. — Там можно и сердце подлечить и ревматизм. У тебя что болит?
Рыжков почесал за ухом, сдвигая на лоб рабочую кепку; приподнял выпукло-щетинистую бровь.
— Как вам сказать? Знаете, когда хворать некогда, ходишь до той поры, пока вовсе не свалишься. Мне вот пятьдесят пятый год, а я у доктора-то ни разу еще не был и лекарства, кроме водки, сроду не пил.
Рыжков покосился на Черепанова, тот шагал, спрятав руки в карманы рыжей кожанки, лицо его выражало искреннее участие.
— Здоровый я, — продолжал Рыжков, — а ногами один раз, когда у Титова работал, шибко болел. Застудился на канавах и обезножел. Так скрючило, спасу нет! Ну и, конечно, никакого пособия. Лечила меня Анна Акимовна. Напарит, бывало, стланику… Сяду в кадку большую, обкладет она меня этими хвойными лапами, потом горячей воды, чтоб только тело сдюжило, я и сижу, как груздь. Пропотею хорошенько да на койку — вот тебе и курорт! Она меня и подкармливала, все время в мамках работала. Потом одыбался, ушел хищничать. Я ведь из тайги-то больше тридцати годов не выходил.
— Поедешь, посмотришь, как на юге живут…
— Да я ведь сам южанин. На Дальний Восток морем приплыл с Новороссийска, а урожденный из Донбассу. У меня и отец и дед шахтеры, и я с четырнадцати годов в шахту пошел. Каторга была, спасу нет! Интересно, конечно, поглядеть, как теперь там живут. И Москву повидать охота.
— Когда выезжаете? — спросил Черепанов.
— Все-таки не завтра, а дней через пяток. У меня тут серьезные дела, управиться надо.
Возле своего дома Рыжков остановился и показал на небольшой огород, обнесенный тыном.
— Садили нынче сами. Картошка уродилась хорошо. Вот приеду с курорту, отдельную дачу себе поставлю, елочек насажу, чтобы на долгое жительство со старухой поселиться.
— А Маруся?
— Маруся что! Она замуж выходит. Егору квартиру дали — не хуже директорской. Перед отъездом погуляем на свадьбе. Давайте заходите к нам чай пить. — И с этими словами Рыжков потянул Черепанова за рукав тужурки.
Акимовна шила на машинке какие-то кулечки. Старик Фетистов сидел напротив нее, поглаживая черную жирную кошку. Кошка громко пела, хитро жмурила зеленые глаза, съезжая с острых стариковых колен, цеплялась за его одежду, стараясь примоститься удобнее.
— Смотри, Фетистов, поломаю я тебе ноги, — шутя пригрозил Рыжков. — Не успею из дома выйти, а он, старый воробей, тут как тут.
Фетистов улыбнулся, вытер узкой ладошкой сморщенный подбородок, точно паутину снял.
— Мы ведь не про любовь толкуем! Годиков десять назад я бы еще мог изъясняться о таком высоком предмете. А сейчас агитирую насчет провизии. Погляди, Мирон Устиныч, сколько она мешков шьет.
Акимовна смущенно, боясь насмешки, посмотрела на Черепанова.
— Не бывала я на железных-то дорогах. Сроду не езживала, не видывала. На Зею мы через всю Сибирь на таратайках тряслись. Потому и собираюсь по-таежному, с припасом.
— Трудно будет с багажом таскаться, — сказал Черепанов. — Продукты на станциях можно покупать.
— Это каждый раз с поезда сходить!
— Конечно, Афанасий Лаврентьич мигом слетает.
Акимовна подумала, но сказала упрямо:
— Нет уж, со своими харчами куда спокойней. Афоня проворный на ноги, но дотошный. Будет ходить по станциям этим, интересоваться разными разностями, да и отстанет где-нибудь.
Фетистов достал из кармана часы на кожаном ремешке, щелкнул крышкой, умиленно поглядел на бойкую секундную стрелку.
— Чикай, матушка, чикай. Совсем ведь чутошная, а сколько у ней енергии: когда ни взгляни — все чикает! — Старик, не вставая с места, горделиво выпятил тощую грудь, подбодрился. — Не всякому тоже такую премию преподнесут.
— Ты лучше расскажи, как терял эту премию, — посоветовал Черепанов, тронутый наивным самодовольством Фетистова.
— Неужто терял? — спросила Акимовна, довольная возможностью переменить разговор. — Хорош, нечего сказать!
— По пьяному делу оплошал, — признался старик с некоторым смущением. — В отпуску был, загулял маленько, а без часов теперь не могу обходиться. Так вот и подмывает: что-то, мол, сделать надо. Гляну на них — сразу успокоюсь. Вот пьяный и поглядел да обратно ими в карман не угодил. Хожу, стало быть, а они на ремешке сверху болтаются и отвязались, конечно. Проспался я, хвать — нету часов. Ох, елки с палкой! Веришь — нет, захворал от огорчения.
— Так захвораешь! Как не захворать! — сочувственно сказала Акимовна. — Поди-ка, отрезал кто для смеху.
— Какой тут смех! Видно, что отвязались. Кляну себя на чем свет стоит, и вдруг приходит Петюнька Ксаверьев и приносит эти самые мои часы: на улице подобрал…
Увлекшись рассказом, Фетистов забыл о задремавшей кошке, и она съехала с его неспокойных колен, но в последний момент так вцепилась в них, что старик едва не выронил заветные часы.
— Брысь, проклятущая! — вскрикнул он испуганно и стукнул ее по изогнутой хребтине. — Что ты по мне ездишь! Всего покорябала. — Извиняющимся тоном старик добавил вслед Акимовне, уходившей на кухню: — Я кошек сроду не любил, а ваша вроде ничего. У меня жена-покойница целый кошачий зверинец содержала. И все трехмастные! Стану, бывало, говорить — куда там! Ведьминский характер имела, не тем будь помянута, покойница.
Фетистов привычным движением опустил часы в карман и взглянул на Черепанова. Тот сидел у стола и, казалось, задумчиво наблюдал за кошкой, которая, презрительно щурясь, прилизывала свою помятую шубку. Но секретарь парткома смотрел не на кошку (он совсем и не видел ее), а на какое-то пятнышко на полу, за которое случайно зацепился взглядом. Черепанов думал о золотой лихорадке в здешней тайге десять лет назад… Люди метались тогда, как листья в осеннюю бурю. Все кипело в стремлении к наживе, а среди этой людской стихии возникали точно маленькие островки — партийные ячейки. Много ли времени прошло! Что сделано за эти годы в тайге? Возникло большое механизированное производство… Но капиталисты тоже смогли бы наладить производство на таком золоте: построить заводы, шахты, электростанции не сложное дело при больших прибылях. Поселки жилые в тайге появились — прекрасно! Но и это не главное. Могли бы тут поселки быть и красивее и богаче. А вот люди другие стали за эти десять лет. Многие до неузнаваемости переменились к лучшему — вот в чем главное, новое. Черепанов вспомнил, как пришел к нему в партком Мишка Никитин и бросил на стол мешочек с золотом… Вспомнил, как пришел советоваться в партком Егор Нестеров, а позже Афанасий Рыжков, как пришел в свое время, девять лет назад, молодой Сергей Ли. «Нет, это я сам нашел его!» — поправил себя мысленно Черепанов, строго-неподвижным взглядом уставясь в невидимую точку. — Созданы условия — и люди растут. Вот Маруся Рыжкова, Луша, Петюнька Ксаверьев, вернувший часы Фетистову, и сотни других… русских, эвенков, якутов, китайцев, корейцев.
— Ну чего ты уставился на кошку, Мирон Устинович, — с дружественной стариковской бесцёремонностью перебил его мысли Фетистов. — Какие узоры ты на ней нашел? Пусть лучше Афанасий нас музыкой позабавит!
Рыжков начал стаскивать салфетку с патефона, но Акимовна окликнула его, и он пошел с нею на кухню.
Фетистов добродушно подмигнул ему вслед:
— Ревнует он меня, а зря: я теперь насчет женского полу безобидный. Был, да весь вышел! Дружно они с Акимовной живут! Тебе, Мирон Устинович, тоже не мешало бы семейную жизнь обмозговать. Возьми-ка меня сватом. Я живо хорошую женщину выгляжу. Будь он проклят, Васька Забродин, плевка не стоил, а загубил настоящую королеву! — Черепанов вздрогнул, но старик не заметил этого. — Вот бы такую найти для тебя, как Надюша!
