на душе. Радостное настроение постепенно заполняло все его существо, и он, прислушиваясь к нему, чувствовал едва уловимую взволнованность.
«Почему я волнуюсь? — спрашивал он себя и не мог ответить. — Странно, даже как-будто чего-то боюсь».
В коридоре он встретился с Таней.
Стройная, худенькая, она была в комбинезоне, заправленном в сшитые по ноге сапоги, с пятнами масла на коленях и рукавах. Ее длинные косы лежали на груди, пытливые темно-серые глаза светились ласковой улыбкой. Они вместе пошли к клубу.
И чем ближе Николай подходил к лесорубам, тем больше чувствовал волнение.
«Примут ли в звено?»
— Э-ээ, кого вижу, единоличник показался! — прозвучал из толпы чей-то насмешливый голос.
Николай сразу помрачнел, насупился.
— Не обращай внимания, — шепнула ему Таня и покраснела, решив, что Николай подумал: «А кличку-то кто дал?»
Но Николай не заметил смущения девушки, он смотрел на улыбающегося ему навстречу Константина.
— Здорово, Коля, пришел? — Но тут же строго перебил себя. — Но, постой! Ты же на бюллетене!
— А ну его! — улыбнулся Николай, виновато посматривая на обступивших его лесорубов. — Належался… А я здоров, ребята… и к вам тянет..:
— А не вредно ли с койки, да в лес? — настаивал Верхутин.
Николая тронула забота звеньевого. Он ничего не ответил, лишь часто заморгал, чувствуя, как спазма сдавливает и щекочет горло.
— Ничего, Гриша, — сказал Верхутину один из лесорубов звена, — дай ему на первое время легкую работу. А без дела сидеть скучно, лень одолевает, и на душе неспокойно. Коля верно говорит.
— Разве что легкую работу, — согласился Верхутин, — а иначе домой отправлю. Согласен?
— На все!
«Значит, приняли меня, — обрадовался Николай, — даже извиняться не пришлось».
На улицу из гаража выехало несколько автомашин. Лесорубы зашевелились, собираясь звеньями.
— Гриша, Костя, Таня… ребята! — взволнованно сказал Николай. — Вы уж… не обижайтесь на меня…
— Ладно, ладно, потом, Коля, — понимая его состояние, прервал Верхутин дружески подталкивая его к автомашине. — Лезь быстрее!
Лесорубы заполняли машины. Одни поднимались по трап-подножке, висящей на заднем борту, — другие вскакивали на колеса и через борт, третьи залезали с подножек кабин. Николай сиял. Не было той принужденности, какую он испытывал раньше, после ухода из звена, какая возникает в сознании человека, когда тот понимает, что не все сказано и сделано. Ему хотелось скорее взять топор и электропилу и валить лес, валить, пока не ощутишь во всем теле приятной истомы.
— Товарищ Уральцев! — услышал он сквозь шум мотора звонкий голос и, обернувшись, увидел врача, идущую к машине. — Кто вас направил на работу? Это безобразие, вам надо еще долго…
Шофер дал сигнал, и машина тронулась, набирая скорость, и Николай уже не расслышал, что кричала вслед врач. Ему было хорошо и радостно, оттого что эта милая, сердитая врачиха так беспокоится о нем, оттого что Таня стоит рядом с ним и ласково улыбается, что товарищи протянули ему уже зажженную папироску, ветер свистит в ушах и Таня что-то шепчет на ухо, а что — не разберешь.
Машину бросает на выбоинах из стороны в сторону. Торопятся в своем головокружительном вращении колеса, разбрасывая по сторонам пыль, недовольно ворчит мотор, словно обижается на кого-то, а тайга расступается и открывает дорогу, мелькая стволами бронзовых сосен, лиственниц, елей и кедра, усыпанного добротными шишками.
«Шишковать пора, созрели!» — кричит Николай Верхутину, и Григорий кивает головой…
7
До конца отпуска Заневскому оставалось несколько дней.
Сегодня он сидел дома.
Не хотелось идти на охоту, как намеревался вчера: дома лежали убитые утки. Он положил их в кухне на видном месте, надеясь, что жена ощиплет их, выпотрошит и приготовит, но Любовь Петровна к ним даже не прикоснулась. Она весь день копала в огороде картофель и таскала его корзинами в погреб.
Утром Заневский принялся за стряпню сам. Приготовив, стал ждать жену, но она все возилась в огороде и к столу не шла. Сел завтракать один, но кусок останавливался поперек горла.
— Что же делать? — вслух сказал он и ничего придумать не мог.
Прошел по комнатам, словно что-то разыскивая, заглянул по углам, выдвинул ящики комода и задвинул их обратно, полез в гардероб, потом в буфет, глянул на невычищенное после стрельбы ружье.
«Надо бы почистить», — подумал он, и тут же забыл, подошел к окну.
Через дорогу друг за другом переходили утки, и он подумал, что надо что-то делать со своими: могут испортиться. Он вышел во двор, крикнул соседку.
— Идите сюда, я вам уток дам. Дикие, с охоты.
— Боже мой, да тут их и в неделю не съесть!
— Пусть малыши едят, у вас их пятеро!
Соседка поблагодарила и ушла.
Заневский побродил по двору, хотел помочь жене копать картофель, но Любовь Петровна уже закончила. Он вышел на улицу и поплелся к реке. На мосту остановился.
Стоял ветреный осенний день…
По небу плыли кудряшки облаков, время от времени заслоняя солнце, и лазурь реки исчезала; вода становилась серой, неприветливой, а когда набегал порыв ветра, взлохмачивалась зыбью. С деревьев, берез и осин слетали стайки желто-оранжевых листьев, устилали землю, ложились на воду. Шумела тайга.
«Нет, больше не могу бездельничать — думал Заневский. — Надо чем-то заняться, отвлечься… Скорее бы отпуск проходил, что ли, в работе хоть забудешься… А забудешься ли? Вот Люба… ожесточилась что-то, разговаривать не хочет».
— Вам на лесоучасток, Михаил Александрович? — спросил шофер, останавливая машину и открывая дверцу.
— Да-да, — ответил Заневский и сел в кабину.
Побежала навстречу лента дороги, замелькали деревья. Заневский спохватился.
«Зачем я еду на лесоучасток? Мне там делать нечего, у меня отпуск… Ах, да, надо сказать Верхутину, чтобы принял в звено Уральцева, обещал
