— Лады, — улыбнулась Маруся. Председатель ей понравился. Сразу видно, человек простой, добрый. И девчонке той рыжей, наверное, хорошо с ним работать.
В крохотной каморке на Большой Подвальной до революции помещалась лавка, где торговали квасом. Еще и сейчас в ней едва уловимо пахло кислым хлебом, пряностями. Комната была так завалена хламом, что Мария едва протиснулась внутрь. По черным облезшим стенам ползали тучи рыжих тараканов. Единственное окно было забито ржавым железом. Доски с пола сорваны и под ногами виднелась бурая, перемешанная с мусором земля.
Три дня Мария мыла и скоблила эту каморку. Наняла стекольщика, вставила стекла. Побелила стены, настелила пол. Купила большой замок на дверь. И в воскресенье, спрятав все свои сбережения в мешочек на груди, отправилась на толкучку покупать швейную машинку.
Накануне ночью, хоть и устала так, что дрожали руки и ноги, долго не могла уснуть. Привыкла спать у себя в буфете за занавеской, положив рядом топор, прислушиваясь к шумам за тонкими стенами — паровозным гудкам, разговорам, стуку поздних посетителей, жаждущих самогона. А тут даже странно — большой город, а тихо, как в лесу. От печки веяло теплом. Приятно пахло от стен известкой, да потрескивали, подсыхая, доски на полу. Лежала с открытыми глазами и думала: «Неужели господь бог услышал мои молитвы и завтра стану хозяйкой собственной мастерской? Не верится даже, не может быть». Впервые за долгие годы сначала едва слышно, а потом все громче начала смеяться. Она буквально задыхалась от смеха, лежа на полу одна в пустой, жарко натопленной комнате. Только после того, как стала на колени и прочитала все молитвы, что знала — и «Отче наш», и «Богородицу», и «Ирмос», что всегда у них пели под рождество, — смогла уснуть.
Толкучка занимала огромную площадь гектаров в десять-пятнадцать. Но даже там она не вмещалась и выплескивалась на прилегающие улицы, подворотни, пустыри. Едва выйдя из дома, Мария безошибочно поняла, куда идти. Туда тянулись вереницы людей, подвод, извозчиков. Многие трамваи изменили маршрут и тоже двигались к толкучке.
Бывшие чиновники, старые барыни, торговки с Бессарабки и Подола, демобилизованные красноармейцы, крестьяне окрестных сел, солдатские вдовы с детьми, беспризорные, нищие стекались сюда со всего города. Они толкались, глазели, пробовали вещи на крепость и запах, обманывали и обманывались, торговались до хрипоты. Среди этой огромной толпы надрывались старые граммофоны, блеяли овцы, играли гармоники. То и дело слышались истошные крики:
— Держи его, хватай вора!
Пахло жареными пирожками с требухой, блинами. Мальчишки разносили в ведрах холодную воду.
Из двух десятков швейных машинок, что перепробовала Мария, ей понравилась лишь одна. Работала она легко, мягко. Строчка у нее получалась прямая, ровная. Стоила машинка даже по тем временам баснословно дорого — двести пятьдесят миллионов рублей. Хозяйка машинки, старуха в засаленном старом салопе и высоких сапогах на шнуровке, с горящими на худом морщинистом лице сумасшедшими глазами, наотрез отказывалась уступить. Она вздымала кверху свои желтые высохшие руки, призывала в свидетели и господа бога и святую богородицу, потом внезапно умолкала, мелко крестилась, шептала:
— Изыди, бес, изыди…
По щекам ее катились слезы. Видимо, у нее начинались галлюцинации.
— На этой машинке можно не только шить, но и делать мережку, пико, зигзаг, — сказала старуха через несколько минут, снова приходя в себя.
Последние ее слова решили все. Мария вспомнила нарядное белье у своей черниговской хозяйки с мережкой, расшитые мережечными узорами полотенца. Она расплатилась, наняла извозчика и привезла машинку домой. В тот же день безработный художник на Сенном базаре с черной клочковатой бородой и в галошах на босу ногу вытащил кисть и краску и единым махом написал на картоне красиво с завитушками: «Мережка, пико, зигзаг».
Мария Федоровна умолкла, посмотрела на нетронутый стакан с чаем, коробку конфет, усмехнулась.
— Вот так, значит, и осуществилась моя мечта, стала я хозяйкой собственного дела. Думала тогда: «Работай теперь, Марийка, как каторжная, себя не жалей, пробьешься в люди, разбогатеешь. И разбогатела, как видите. Вон сколько богатств нажила…
И я снова оглядел никелированную металлическую кровать, ветхий шкаф, три стула с высокими спинками, старенькую ножную швейную машинку. На столе около нее лежала толстая книга в выцветшем от времени картонном переплете. Я открыл обложку, прочел название: «Наиболее прекрасные страницы любви». Издательство Сытина. Санкт-Петербург. 1907 год.
— Купила по случаю, — смущенно объяснила хозяйка и неожиданно спросила, будто сама удивляясь: — Чего это я перед вами вроде как исповедуюсь на старости лет? Вы ж не поп. Да и я в церковь хожу теперь редко. Думаете, наверное, разбрехалась старая, теперь не остановить? — Она испытующе посмотрела на меня.
— Когда надоест слушать — попрощаюсь и уйду, — ответил я и посмотрел еще раз на портрет хозяйки, висевший в простенке. Маленькие сережки в ушах, толстая коса на груди, резко очерченные губы. И глаза — твердые, неулыбчивые.
И все же, я отчетливо теперь это видел, было в ее лице что-то очень притягательное, необычное, свидетельствующее о недюжинном характере и сильной воле.
— Открыла мастерскую и сразу заказала портрет, — сказала Мария Федоровна, поймав мой взгляд.
— Ну а любовь? Была у вас любовь?
Мария Федоровна сделала глоток остывшего чая, помолчала.
— Была. Только раз уж начала по порядку, то так и буду дальше рассказывать.
И по тому, как она произнесла это, с каким нетерпением ждала возможности продолжать, я понял, как много накопилось в ее душе и сейчас будет выплеснуто передо мной, по сути говоря, первым встречным, пожелавшим выслушать длинную, рассказанную начистоту историю.
— И двух месяцев не успела спокойно поработать, — продолжала она. — Только машину освоила. Мережка у меня стала получаться. Появились заказчицы. Как пожаловала целая делегация из коммунхоза. Сам усатый председатель в галифе и фуражке и с ним двое девчат в красных косынках. Рыжая Туся, машинистка, и еще одна маленькая, конопатая. Я как раз уборку затеяла, вход мебелью загородила.
Председатель говорит:
— Что ж ты, Маруся, хертелей[2] понаставила? Только галопом и преодолеешь. А ну показывай, как устроилась.
Посидели недолго. Чаем их угостила. Очень мережка им понравилась. Особенно девчата восторгались. Потом в союз оформили, налог получили.
— Приглашаем, говорят, тебя, Маруся, на собрание комсомольской ячейки. В сочувствующие думаем записать. Ты ж у нас из наймичек.
А я возьми и бухни: — Откуда вы взялись на мою голову? Неграмотная я, в бога верую. И некогда мне ходить на ваши собрания. Видите, сколько заказов лежит?
— Да, нахватала, — сказала Туся, глядя на целую гору белья. — Тут на полгода работы.
— Если бы меня мужики так любили, как бабы-заказчицы, — рассмеялась я.
В общем ушли недовольные, видать, даже обиделись. Рыжая Туська, как за порог переступили, сказала, я услышала: — Настоящая нэпманша.
Только председатель заступился:
— Какая она нэпманша? Просто мелкобуржуазная психология прет. Работать с ней нужно.
Мария сидела, согнувшись над машинкой. Спешила выполнить срочные заказы. Услышала, как скрипнула входная дверь, подняла глаза — видит стоит у порога, переминаясь с ноги на ногу, худенький парнишка лет семнадцати, в гимнастерке, в солдатских ботинках с обмотками. А глаза синие, как васильки в поле близ их села. Мужчины к ней в мастерскую еще не заходили. Работа сугубо женская, бельевая. Спросила сурово:
— Чего нужно?
— По постановлению комсомольской ячейки пришел тебя записать в кружок ликбеза, — сказал парень и, минуту помолчав, чихнув в сторону и самому себе сказав «Будьте здоровы!», добавил с видимой неохотой: — Вообще к тебе считаюсь прикрепленным. Насчет грамотности, политического кругозора и яда для народа.
— Насчет бога? — уточнила Мария.
— Его самого. Заодно с пресвятыми богородицами.
Мария помолчала. Парнишка ей чем-то понравился.
— Тебя как зовут?
— Петя.
— Голодный небось?
— Само собой.
Несколько месяцев Петя регулярно два, а иногда и три раза в неделю навещал ее, выполняя комсомольское поручение. Она привыкла к нему. Делилась всеми новостями и заботами, иногда даже советовалась. Петя был ласков, доверчив, верил всему, что бы она ни рассказывала. Иногда набрешет ему с три короба, ребенку и то ясно, что неправда, а Петя слушает и только приговаривает:
— Интересно как. Вот, поди, как оно бывает.
В ликбез Мария не пошла, но от Пети грамоте выучилась быстро. Для тренировки даже газету выписала. Сядут вечером за стол и давай читать объявления все подряд. Объявления и происшествия были ее любимым чтением.
