— Согласна, Марийка? — спросил Белецкий, подходя сзади и дергая ее за косу. — Хочешь моего совета послушать? Не валяй дурака и соглашайся. Такая мастерская не каждый день открывается.
— А какое жалованье у бригадира?
— Точно не помню, но, кажется, рублей сто восемьдесят.
— Тю, — разочарованно произнесла она. — Я-то думала… Дайте хоть до завтра сроку. А то сразу — решай. Утром приеду, скажу.
— Лады, — согласился Белецкий. — В коммунхоз приходи. Я с утра там буду.
В тот вечер Мария долго сидела за столом, не ложилась спать. За окном глухо стучал по кирпичному тротуару дождь. Звенели редкие, облепленные со всех сторон людьми, трамваи. Когда они проезжали мимо — стекла мелко дрожали, а спущенные железные жалюзи скрипели тоскливо и жалобно. Мария все привыкла решать сама. А с кем посоветуешься? В городе людей много, да все чужие. Друзей у нее сроду не было. Не к Доморацкой же бежать за советом или к Матрене Ивановне? Матрена Ивановна сразу начнет думать, как для нее будет выгоднее, а Доморацкая вообще не в счет. Позавчера прибежала потная, запыхавшаяся, будто за ней грабители неслись, книгу раскрыла и говорит:
— Послушайте, Манечка, как изумительно написано о японских женщинах: «Когда она стоит, она похожа сразу и на бокал и на цветок. Когда она лежит — она совершенство явных узоров шелка и тайных округлостей тела. Книга, кошка, ветка с цветами, брошенный шарф…» Правда, прекрасно?
На миг Мария вспомнила о Пете, пожалела, что прогнала его. Он был у нее единственный товарищ, преданный человек и, что ни говори, мужчина. Где он сейчас? Первое время замечала, что все крутится возле ее дома, ходит мимо окон по нескольку раз в день. Она нарочно на улицу не выходила, чтобы с ним не встречаться. Сейчас бы и рада выйти — только нет его.
«Конечно, в новой мастерской свои преимущества есть, — размышляла она. — Но зато здесь она сама хозяйка. Захотела — набрала работы, чтобы ни день, ни ночь не разгибаться. Захотела — дверь закрыла, объявление повесила: «Ушла на базар» — и никому дела нет. Опять же заработки побольше. Слава богу, сыта и одеть есть кое-что. И вообще, с чего бы ей от добра добра искать? Столько мечтала стать хозяйкой, столько мук приняла и сейчас должна по собственной воле от всего отказаться.
— Решила, чернобровая? — спросил Белецкий, когда на следующее утро она переступила порог конторы.
— Нет, не решила. Звиняйте меня, товарищ Белецкий. Но остаюсь, как была.
— Ну и дура. Потом сто раз жалеть будешь. А теперь иди с моих глаз. Не хочу больше видеть тебя, глупую.
Обратно с Подола Мария шла пешком. Она медленно поднималась по Андреевскому спуску и думала: «Может, все-таки послушать Белецкого? Может быть, прав он?» На углу Большой Житомирской она остановилась около афишной тумбы. Еще с Петей они любили для упражнения читать афиши. Читала медленно, вслух: «Госцирк. Стальные капитаны братья Мирославские. Последняя гастроль любимцев публики Громова и Милича. Американский артист мистер Аркоф. Мировой артист Труцци. Театр оперы и балета: сегодня „Вшова краля“, завтра: „Червонний мак“. Первое общедоступное кино. «Джимми Хиггинс». В главной роли Бучма. Мировой комик Гарри Ллойд в ленте „На седьмом небе“. Театр рабочей молодежи. Сегодня: „На грани“. Завтра: „Гром“».
Решение пришло неожиданно — должна поехать на родину. И не откладывать только, как до сих пор. А немедленно. Прямо завтра, если достанет билет. Может быть, сестры объявились за это время. А нет — так хоть побывать на могилах отца и матери. И как-то сразу отошли на задний план недавние сомнения насчет работы в новой мастерской. «Господи, чего было столько мучиться, гадать, как поступить? — с облегчением думала она. — Вот же идиотка. Зачем ей другими людьми командовать? Она сроду этого не любила и не умела. — По Рейтерской уже не шла, а бежала. По дороге завернула в сорабкоп. Купила разных конфет, пряников. — Не с пустыми же руками ехать. Наверняка, знакомые остались».
В магазине встретила Матрену Ивановну.
— Рыбонька, куда вы спешите?
— Уезжаю в село, — сказала она счастливо. — Подумать только, восемь лет дома не была!
По странной прихоти машиниста поезд до станции Торопово не дошел, а остановился в степи в километре от нее. Был полдень. В зыбком жарком мареве наскоро восстановленный, похожий на собачью будку деревянный вокзальчик напоминал высокий павильон Бессарабского рынка. Извилистая проселочная дорога с двумя глубокими колеями уходила далеко в степь. Она была обсажена чахлыми тополями, покрытыми густой серой пылью. Вдоль дороги цвела лиловая кашка. В цветах редких акаций густо шевелились пчелы. Это был признак приближающейся грозы. Но дождя не было. Неподвижный воздух висел над степью.
Мария спешила. Теперь, после восьмилетнего отсутствия, ей не хотелось терять ни минуты. Скорее, скорее! Почти бегом оказаться у своего дома. Такое бывает часто. Долгие годы мы не спешим побывать в родных местах, нам мешают тысячи причин. Но, попав туда, как мы торопимся! Нетерпение подгоняет нас, словно извозчичий кнут.
Наконец, Мария увидела за маленьким холмом станционные дома, выстроившиеся вдоль единственной улицы. Большинство из них были покрыты соломой, чисто выбелены. Мария обошла пересохший, окруженный зарослями камыша пруд, остановилась у первого дома. На лавочке у хаты, в черном жакете и валенках, несмотря на жару, сидела старуха.
— Хто же це до нас пожалував? — спросила она, рассматривая по-городскому одетую Марию.
— А шо не взнаете, баба Килина?
— Не, не взнаю, — призналась старуха.
— А я вас сразу признала. Маруська я, Омельченко, дочка Федора, путевого обходчика.
Старухе было больше восьмидесяти. Марию она не признала и вообще мало что помнила. Постояв около нее минут десять, Мария медленно пошла по улице дальше. В дорожной пыли бродили куры, лежали истомленные жарой и солнцем собаки. Заслышав шаги постороннего человека, они подняли яростный лай.
Еще живя здесь, Мария поражалась обилию псов на их станции. Потом, в гражданскую войну, разруху, многие собаки околели, разбежались. Сейчас они опять были в каждом дворе. Без них жители не могли обойтись. Вокруг бродили бандиты-одиночки, воры, нищие. Их было еще много.
На днях одна заказчица забыла у нее в мастерской журнал «Суд идет». На его первой странице было напечатано обращение к читателю: «Издается не убийцами, хулиганами, чубаровцами, городушниками, фармазонами и ширмачами, а издательством „Рабочий суд“».
После шумного многолюдного Киева станция Торопово показалась тихой и мертвой, словно могила. На мгновенье Мария особенно грустно ощутила прошедшие годы. Ей было жаль чего-то уже навсегда утерянного, невозвратимого, тревожившего своей памятью. Она подошла к дому. Что-то сжалось в ее груди, будто там провели холодным железом. Он стоял на месте, их дом — низенький, невзрачный, деревянный. Мария сразу заметила, как скособочился он от времени. Ставни на окнах были оторваны, а в той половине, где они жили, стекла выбиты, а дверь крест-накрест заколочена досками. Огромная черемуха посреди двора бросала вокруг спасительную тень. Как и раньше, все дерево было осыпано темно-синими, почти черными ягодами. Мария любила их терпкий вкус и всегда ими объедалась. А зимой, когда на черемухе сиживали красногрудые снегири, она протирала лунку в замерзшем стекле, прижималась к нему носом и наблюдала за этими забавными птицами.
Из второй половины дома доносились детские голоса. Затем на миг все стихло и на пороге вырос одноногий мужчина, опирающийся на костыль.
— Вы кто ж такая будете? — спросил он.
— Федора Омельченко дочка. Мы ж аккурат напротив вас жили.
— Тогда чего ж, — сказал хозяин. — Милости просим в дом. Гостьей будете.
Хозяева усадили Марию за стол, поставили самовар. Они были на станции люди новые — жили здесь только три года. Но кое о чем слышали от соседей.
— Значит, дочка Омельченков, что напротив жили? — удивленно переспрашивала хозяйка, рассматривая Марию. — Рассказывали, что бедствовали очень, часто голодали, отец пил.
— Так и было, — подтвердила Мария. — А сейчас где же вы проживаете?
— В Киеве.
— В самом Киеве? — в голосе хозяйки чувствовалась нескрываемая зависть. Она посмотрела на мужа, сказала с сожалением: — А мы здесь осели навсегда.
— Мастерскую там держу, — мимоходом добавила Мария, чувствуя, как своей одеждой, гостинцами, что раздала детям, сообщением, что держит мастерскую, окончательно повергла хозяев в смущение, и радуясь, что она теперь не чета им, станционным.
Целый день Маруся обходила старых соседей. Их на станции оставалось немного. Большинство поначалу никак не хотели признавать в невысокой, по городскому одетой молодой женщине их бывшую соседку рукодельницу Марийку. А, признав, долго качали головами, удивлялись, как она интересно устроена, жизнь, и какие дает неожиданные зигзаги.
