— «Поил»! — сказал злобно конюху Терентьев.
У ствола, где клеть должна была их поднять на поверхность, откуда-то из темноты лил дождь и под ногами шумели ручьи. Ствольщики в желтых кожаных пальто и такого же цвета зонтообразных шляпах страшно матерились. С них стекала вода, точно из водосточных труб.
Мише было чудно и радостно увидеть небо в звездном сиянии.
Терентьев и Михаил зашли в шахтком на комсомольское собрание.
Отчитывались секретари подземных ячеек. На руднике был прорыв. Критиковали сурово.
— Таких комсомольцев, которые плохо работают, надо не только из шахты, но и из комсомола выгонять «с ветерком». Какой же ты борец, когда в такой момент предаешь!..
— У нас еще до сих пор у машин стоят вредные нам люди. Вот и спалили в нашей шахте два мотора. Надо брать пример с Красной Армии. Разве там пулемет доверяют абы кому? Надо поснимать чуждых к чертово-дьяволовой матери и поставить своих, надежных…
— Надо любить механизмы. Он подходит к механизму, как к тигру…
Очень часто повторялось слово «провернуть»: «провернуть работу с партийной молодежью», «провернуть с порожняком», «провернуть с литературой», «провернуть с завтраками»…
Поздно ночью, прямо с собрания, комсомольцы гурьбой пошли в столовую. И Миша пошел с ними.
Парень с закопченным лицом, только что вылезший из шахты, говорил заикаясь о том, о чем не успел высказаться на собрании.
— Мы, комсомольцы, должны работать, как… как… — Тут он застрял, то ли потому, что не находил подходящего слова, то ли по причине заикания.
Идущие рядом с ним товарищи весело и громко орали со всех сторон:
— Как черти!
— Как звери!
— Как орлы!
— Как паровозы!
Парень качал отрицательно головой. Не то, значит, не то. Вдруг резким движением руки остановил всех. На него смотрели с любопытством — что скажет? И он без запинки выговорил полностью всю фразу:
— Комсомольцы должны работать, как большевики…
Миша спал не раздеваясь. Снимал только ботинки. В комнате, кроме Михаила, находилось еще восемь человек. Прежде чем заснуть, они читали газеты и долго разговаривали. Откуда у них столько силы и бодрости при такой адской работе в шахте? Они говорили о делах в Европе, о получении промтоваров в кооперативе рудника, о проценте добычи угля за сегодняшний день, о посылке на курсы по механизации, о предстоящем спектакле, о том, что сегодня в столовой лапша пахла дымом, о том, что им пишут в письмах из дому, и гадали, сколько путевок в Горную академию попадет на их рудник в этом году.
«Откуда у них столько энергии при такой работе в шахте?» — удивлялся Миша. Он не вступал в беседу. «О чем с ними говорить? Не о чем. Мне скучно с ними, Нина. Неинтересно. Только с вами, Нина, мне не скучно. Вы моя единственная радость».
Когда тушили свет, он засыпал и видел: то голубой блеск Нининых глаз, то улыбку, то сверкание узкой руки…
Миша сидел в приемной амбулатории. Оттачивая карандаш, он глубоко порезал себе палец и сейчас явился на перевязку. Сидевший рядом с ним бледный паренек — совсем мальчик — с длинными темными ресницами часто хватался за коленку и морщился от боли. Иногда он обнажал колено и осторожненько дул на него. Михаил, заметив багрово-черную рану, спросил, почему он раньше не обратился в амбулаторию.
— Не хотелось брать бюллетень, — ответил тот просто и добавил, что из партии комсомольцев, прибывших вместе с ним на рудник, трое убежали.
— При чем тут вы? — удивился Миша.
— Как же! Мы ответственны. Они опозорили всю нашу бригаду, вот мы и обязались без них сдавать ту же норму добычи. Прогульный день — нам зарез.
Мишу это не удовлетворило. Ему было жаль паренька, он говорил отечески, с некоторым раздражением — о том, что надо было сразу же обратиться к врачу, что это возмутительно, что это некультурно, что это черт знает что.
— Это верно, — соглашался тот с мягкой улыбкой на запекшихся губах. — Но у нас горячка, — и он старался объяснить Михаилу все то, что для него было очевидным и ясным. — Амбулатория с утра, а мы — утренняя смена. Я и решил потерпеть до выходного. Иначе я подвел бы остальных товарищей. Сорвал бы норму…
В уголке на скамейке сидел шахтер с перевязанной щекой, опустив голову, он часто сплевывал на пол. Неожиданно он встал и резко крикнул, обращаясь к пареньку:
— Да что ты, Лисенко, оправдываешься перед этой килькой!
Михаил узнал Галузо. В это время открылась дверь, к санитар стал выкликать записавшихся на прием. Галузо вызвали первым.
Уходя, он еще раз строго приказал Лисенко:
— Не унижайся перед килькой! — грозно посмотрел на Мишу и не поздоровался…
Вечером по направлению к клубу, по грязной улице рудника, шла шумная, беспорядочная толпа.
— Что случилось? — спросил Миша у отставшего от толпы старика, похожего на Бернарда Шоу.
Попыхивая трубкой, старик пояснил:
— Летчики приехали. Наши ребята… Были шахтеры, а теперь вон куда забрались, — и он показал на лиловые тучи. — Понял, сынок? — добавил он добродушно-весело, ткнул пальцем в Мишин живот и пыркнул губами.
Оказалось, два местных шахтера по окончании школы пилотов приехали погостить на рудник. В темно-синих френчах, они шли в клуб, сопровождаемые детьми и взрослыми.
У входа в клуб пожилой черноусый горняк в войлочной шляпе сказал, что встреча пилотов напоминает ему встречу трактора в деревне. Он видел: показывали в кино.
Тоже вот так — от мала до велика вывалили на улицу.
— То трактор, — заметил в раздумье его собеседник, гася махорочную цигарку меж пальцев, — а это еще умней. Человек летает!
— И какой человек! — вмешался в разговор подошедший двойник Бернарда Шоу. — Наш человек! Рабочий человек! Васька-коногон. Его батька весь век, как крот, землю рыл, да и Ваське досталось… А теперь… — и старик свистнул. — Дух играет!
— И поллитровка, — прибавил один из слушателей.
— Это есть, — признался добродушно старик, растопырив руки.
В клубе только что закончилось женское собрание, но по случаю появления пилотов никто не уходил. Одного из пилотов окружили земляки и расспрашивали, страшно ли летать, и сколько стоит машина, и приходилось ли ему делать мертвые петли. Им все было интересно. И даже непонятную авиационную терминологию они выслушали с большим вниманием. Когда этот пилот говорил: «На прямой я разочаровался, но получил полное удовлетворение на штопоре», ему сочувственно кивали. С большим уважением смотрели на голубые петлицы, на серебряную птицу на рукаве, на черный галстук и на белоснежную рубашку. Другой пилот беседовал с музыкантами, и отнюдь не на авиационные темы. Он главным образом расспрашивал про знакомых девчат. Среди музыкантов у него было много приятелей. Он сам до школы играл на корнет-а-пистоне. Оркестр состоял из любителей — рабочих и служащих.
Пилота, которого все называли Васька, стали уговаривать выступить с речью. Он всячески отказывался. Его это просто пугало.
— Не стану… И не просите… И не знаю, о чем говорить.
— Да ты покажись только, — уговаривали его. — Всем же любопытно посмотреть… Скажи что-нибудь… Коротенько. Два слова. Любопытно же послушать…
Он забрался на сцену и очень смутился, хотя в зале сидели все знакомые. У него вспотела шея. Он набрался духу и решительно закричал:
— От имени воздушных боевых сил республики… — и еще больше смутился, подумав, что он как младший комсостав навряд ли имеет право говорить от имени республики.
— Чего остановился? — кричали, заметив его замешательство. — Валяй!
— …приветствую горняков республики! Вот и все, — закончил он и ловко спрыгнул со сцены.
Ему долго, гулко аплодировали. И он сам, улыбаясь, вместе с другими хлопал.
В оркестре сидел его товарищ. В расстегнутом френче, он перебирал короткими пальцами клапаны корнета и неистово дул, двигая черными бровями. На него восторженно смотрели дети.
В зале было шумно, весело. Музыка и общее воодушевление захватили Мишу. Он всех угощал папиросами, улыбался и со всеми заговаривал. Он спросил у пилота, не знает ли тот Черноварова, и когда пилот сказал, что Черноваров был помощником комиссара в их школе, Миша еще больше оживился.
— Замечательный парень! — говорил он про Черноварова. — Боевой… Он был у меня в Москве. Я ему показывал свои картины… Замечательный парень!..
— Хороший парень, — соглашался пилот. — «Шикарный», — усмехнулся он и объяснил, что Черноварова в школе прозвали «Шикарный» за привычку в разговоре вставлять это слово…
Михаил решил, что завтра же поедет в школу пилотов и там напишет картину. Ведь Черноваров просил его приехать. Вот он и поедет… Он напишет такую картину! Это будет лучше всех его работ… Это будет настоящее!
