Он не знал еще, какая это будет картина, но был уверен, что эта работа ему даст признание и славу… О нем напишут похвальную рецензию в «Правде»… Для Миши это неважно. Но будет приятно показать Нине. «Вот видите, говорил, что не буду в „др.“… А через полгода, самое большое — год, я буду еще известней. Я буду главный…»
Он полагал, что Нина подразумевала под «сильным человеком» известность, славу. Вовсе не это предполагала Нина, когда говорила о сильном человеке.
На следующий день Михаил выехал в город, вблизи которого была расположена военная школа пилотов.
17
Жизнь в школе пилотов была так организована, что невозможно было слоняться без дела. Если ты ничего не делаешь — значит болен, ступай в околоток. Жизнь здесь была так организована, что хотелось работать… Потом солнечные дни. Весна. Море.
Школа находилась невдалеке от моря.
Сначала к Михаилу как к художнику относились скептически. Черноваров, который всем хвалил его работы, тоже испытывал некоторое сомнение: оценит ли школа Мишин талант?
— Смотри не подгадь! — говорил он ему. — Покажи себя!..
Михаил доказывал, что он настоящий художник, и его полюбили. Начсостав приглашал его в гости. Подавальщицы в столовой ласково расспрашивали, что он будет кушать на второе. В цейхгаузе ему подобрали получше сапожки… Мише прощали рассеянность и угрюмость. Он написал маслом портрет Черноварова, начальника школы с грозной фамилией Гаркуша и комиссара школы. Портреты всем понравились. Все хвалили. Лишь сам Михаил относился к такого сорта работам равнодушно. Это упражнения. Заготовки к будущей картине. Для таких работ не требовалось фантазии, мыслей и мозгового сока. Он рисовал легко, без особенного творческого напряжения. И не отказывал никому, кто желал иметь на холсте или на бумаге собственное изображение.
В школе вставали рано. Михаил завтракал вместе с курсантами и шел с ними в ангар. Светало. Пробегал предутренний голубой ветерок. Гасли последние звезды. Прояснялось небо. Всходило солнце. Исчезала роса. В этот час море шумело устало и неторопливо. Над зеленой крышей ангара стайками порхали скворцы. Курсанты выводили машины. Самолеты казались неповоротливыми и тупоголовыми: акулы на колесах. Шины оставляли тяжелый след на мокрой помятой траве. Заводили моторы, и самолеты оживлялись. Они шевелили хвостом, разминали крылья и отчаянно урчали: «Пустите нас, пустите нас!» Отдавали старт. Подымался ветер. Самолеты убегали в поле, подскакивали и улетали. Миша улетал с командиром звена. Всякий раз, когда Михаил подымался в воздух, по телу пунктиром пробегали иголочки, словно он погружался в нарзанную ванну. Очень бодрое настроение, и хотелось петь. И Миша пел все песни, которые он знал.
Самолеты делали круг над аэродромом и шли на посадку. Солнце сильней припекало. Начинался день учебы летному делу…
Когда ребенка учат ходить, говорят: ничего, стукнется — и пойдет… Когда учат плавать, говорят: захлебнешься — и поплывешь. На велосипеде тот же испытанный метод: раза два упадешь — и поедешь. Но когда учат летать, строго-настрого предупреждают: сделаете ошибку — и поплатитесь жизнью.
Вначале курсант долгое время летает с инструктором, который сидит сзади, распоряжаясь вторым управлением. Но вот наступает момент, когда курсант вылетает самостоятельно. Это всегда неожиданно для курсанта. Он узнает об этом на старте. На то место, где обычно сидит инструктор, кладут мешок с песком. Все проверено. Заведен мотор…
— Расчет помни. Расчет! Держи горизонт ногами, — наказывает инструктор.
Курсант повел машину. Самолет откололся от земли и улетел. Курсант набрал высоту, сделал круг… Сегодня товарищи в казарме поздравляют его с первым вылетом. Теперь уже скоро конец школе… Курсанту кажется, что он летит по всем правилам. Наверное, похвалят.
Ему хорошо там, в воздухе. А каково инструктору? Он стоит внизу, видит десятки недостатков ученика и не может его поправить. Не может крикнуть в трубку, как он это делал вчера и позавчера: ученик его высоко и не услышит. Учитель волнуется, и его корпус нагибается вправо, когда самолет ученика дает крен вправо. «Так, так», — шепчет учитель одобрительно. «Э-э», — он морщится, заметив промах, и швыряет в сторону незакуренную папиросу. Это уж третья папироса за пятиминутное пребывание ученика в воздухе. Не закуривая, инструктор пальцами ломает пополам папиросу и швыряет в траву. Он этого сам не замечает…
Ученик пошел на посадку. Машина коснулась земли, подпрыгнула козлом и остановилась далеко от старта. «Дома», — шепчет успокоительно инструктор и, постукивая папиросой по крышке портсигара карельской березы, на этот раз закуривает.
— Взлет у нас приличный, но расчет, посадка никуда не годятся, — говорит инструктор.
Раскрасневшийся, потный ученик, с приподнятыми на шлем очками, старательно слушает. Теперь он и сам знает свои недостатки.
Первое время Миша все время находился с курсантами на старте. Он брал с собой альбом и, лежа на траве, рисовал. Черноварова он видел редко. Когда ни заходил к помощнику комиссара школы, тот всегда бывал занят.
— Посиди, Миша, — говорил он ему. — Я сейчас освобожусь, и пойдем вместе обедать.
Михаил ждал час и два, но Черноваров не освобождался. То подготовлял вопросник к политбою, то беседовал с парторгом какого-нибудь звена.
— Партийный организатор обязан знать недостатки каждого курсанта, все его слабые места, всю психологию, — говорил убедительно Черноваров. — Незнание методзаписок — это партийное преступление. Надо бороться с излишней самоуверенностью курсантов. Незнание материальной части — это партийное преступление.
Уходил парторганизатор, приходил работник кооперации. С ним Черноваров разговаривал с хитрецой в морщинках век, стараясь внушить хозяйственнику, что он и в этих делах знает толк. Черноваров придвигал ближе счеты, закуривал.
— Начсостав платит за обед рубль? Шикарно — рубль, — отвечал он сам себе. — Вам обед обходится в семьдесят копеек?
— Семьдесят копеек, — соглашался кооператор с таким видом, что-де, мол, ничего плохого он в этом не видит.
Черноваров сбрасывал со счетов семьдесят копеек и замечал:
— Значит, выходит семьдесят копеек я ем, а тридцать копеек меня едят. Пятьдесят процентов! — хватался он за голову. — Все это от накладных расходов. Тридцать пять сотрудников!
— Откуда пятьдесят процентов? Какие тридцать пять сотрудников?..
Михаил незаметно уходил…
Вечерами он часто захаживал в общежитие к летчикам-командирам, прибывшим в школу из разных частей Союза на переподготовку. Это все были рослые, могучие люди.
— А, Кольче! — приветствовали его.
Мишу раздражало, когда неправильно произносили его фамилию.
— Колче, — тихо поправлял он.
Здесь бывало весело. Некоторые командиры шумно играли в домино; некоторые, лежа на койках, читали книги. Много рассказывали о знакомых летчиках…
— Знаю я его. Был он у меня в отряде. Летом пошли бреющим полетом. Возвращаемся, а у него на шасси колосья ржи и васильки. За такой лиризм дал я ему пятнадцать суток…
Вспоминали какого-то Макара, который, пролетев над своей станицей, сбросил вымпел с запиской: «Покоритель воздуха, станичник Макар».
— Вызвал его к себе начальник экскадрильи, удивляется: «Как это вам в голову взбрело? Ведь вы — участник гражданской войны. Вам уже много лет…» Макару скоро сорок.
— Что ты — сорок? — заметил другой командир. — Макар мне ровесник. Пошел сорок третий…
Миша удивлялся: каждому из этих командиров было не меньше тридцати пяти, но они все казались намного моложе своих лет. У них, как у юношей, вспыхивали глаза во время спора. Они бурно смеялись и могли читать — не беллетристику, а авиационные книги с математическими формулами — всю ночь. Они никогда не жаловались на усталость. Один из командиров, по фамилии Близорук, которого почему-то в общежитии называли «Взводный», рассказывал Мише очень много о тяжелой авиации, об истребителях и о моторах разных марок. Он не ленился и рисовал схемы. Карандаш уменьшался в неуклюжих, тяжелых пальцах ростовского кузнеца. Близорук был в авиации недавно, но беззаветно любил это дело и мог подолгу и интересно рассказывать о разных конструкциях машин.
— В моторе отражается вся пятилетка, — говорил он. — Тут и металл и культура. Тут все наши достижения…
Когда зашел разговор об участии авиации в предстоящей войне, Михаил высказал свои соображения о воздушных дуэлях. Он где-то читал о том, как немецкий летчик Рихтгофен во время империалистической войны сбил восемьдесят неприятельских истребителей.
— Воздушная дуэль? Один на один — анахронизм, — сказал горячо Близорук, сверкая белками. — Имейте в виду, Миша, нынче самолеты не вступают в бой одиночками, а только соединениями, не меньше звена…
