Сержант кашлянул в руку и сказал:
— И товарищам сообщили, чтобы всякие чудаки на ночлег сюда не торопились. А то увидят — дом пустой — и, пожалуйста, набьются, как на вокзале…
Хозяева пригласили сержанта отпить чайку, но тот сослался на занятость, откозырял и вышел.
Через два дня, когда красноармеец Павел Ноздрин собирался в дорогу, Леночка попросила отца — она сидела у него на коленях:
— Куда же ты, папаня, из дому?
— Шубку твою искать, доченька. Шубку, которую немцы зимой отобрали. Вот найдем шубку, накажем обидчиков и сразу вернемся.
Перед тем как проститься с семьей, красноармеец Ноздрин зашел в соседнюю избу, к бойцам и сержанту. Он попрощался с ними, как со старыми друзьями.
Солнце уже начало припекать, когда Ноздрин покинул Башмаковку. Только лужи и грязь напоминали о дожде.
Пока путник шел по деревенской улице, он оборачивался несколько раз. Жена и дети стояли на крыльце и махали на прощанье.
Ветхая соломенная крыша родного дома исчезла из виду довольно скоро. Старая береза у плетня виднелась долго. Береза уже взялась зеленью, однако листва не была густой, и черные гнезда грачей на верхушке еще были видны в просветах зелени.
1942
Жизнь солдата
(Почти хроника)
О, погреб памяти! Я в нем
Давно уж не был.
В. Хлебников.
Нас было трое в машине — я, водитель Асатур Мелкумян и старый газетный работник Яков Аркадьевич Разумовский из областной газеты на Северном Кавказе. Он получил отпуск по болезни и проводил его, посещая тыловые госпитали и делая для радио очень хорошие и тонкие очерки о раненых. Сейчас он держал путь в Долину Солнца, в Армхи, что левее Военно-Грузинской дороги за Владикавказом и где лежал его близкий приятель. Так как это было мне почти по дороге, я не отказался подвезти его.
Мы мчались по ночному шоссе мимо Дар-Коха к Гизели. Горы чувствовались давно, хотя их не было видно. Черно-лиловая мгла туч затянула нижнюю часть неба, и из этой мглы на невообразимой высоте, на которой глаз не привык видеть земных предметов, проглядывали еще более черные очертания хребта. Только резкие угловатые грани да загадочная неподвижность воздушного видения говорили, что это не облако.
Тонкий свет автомобильных фар выхватывал из темноты медленно пылящий обоз, мальчика-пастуха с собакой, у которой глаза блестели, как светофоры, груду битых бутылок и банок — наверно, вблизи консервная фабрика.
— Какая чепуха ехать в такое время в тыл! — сквозь сон раздраженно пробормотал Яков Аркадьевич. И сразу же: — Вам никогда не хотелось проехать по полю будущего сражения? Но зная заранее, что оно произойдет именно здесь?.. А? А мне хотелось бы.
Кто мог вообразить себе, что мы мчались именно по такому полю. Город был рядом, но затаился в намеренной, настороженной, маскировочной темноте. Вдруг — на пустом и диком косогоре — мелькнули очертания большого каменного дома, по-моему даже с колоннами. Он стоял, как бледное видение.
— Что-нибудь старинное? — равнодушно спросил Яков Аркадьевич.
— Военный школа, — сказал водитель. — Город сторона. Выезжаем шоссе.
Мелькнуло два-три квартала, улица с переброшенным через нее кумачовым лозунгом, сонный милиционер, бранящийся с чабаном, и ущелье приняло нас в грозно-шумящую, полную ветра черноту.
— В такие ночи нужно рассказывать что-нибудь соответственное, — сказал Яков Аркадьевич. — Например, было бы интересно ехать по трассе чьей-нибудь биографии. А? У вас ничего подходящего нет?
— Мы едем по пути одной совершенно замечательной жизни. Генерала Петра Степановича Котляревского.
— Он, случаем, не разбился однажды ночью на этом шоссе? Знаете, отложим-ка до Армхи. Я сейчас чувствую себя левым передним колесом нашей эмки, которое обязательно хочет прыгнуть в Терек.
По дряблому мостику на тонких козлах, качнувшемуся под нами, мы свернули с шоссе. Волокнистые тучи падали сверху, окутывая нас своими сырыми, вязкими волнами, цеплялись за крылья машины и неслись рядом с нами, пока на мелкие клочья не разрывались ветром.
Путь был и утомителен и опасен, и мне подумалось, что я напрасно свернул на эту малонаезженную дорогу в ночное время ради мелкой любезности, необязательной в данном случае.
— Честное слово, я чувствую себя виноватым, — сказал мой спутник. — Но пока машина цела и мы живы, — все поправимо. Невельской, к которому я еду, геолог, близорук, как сыч, но успел побывать на войне и дважды ранен. Одинок, как чорт. Без вас я бы, конечно, никогда до него не добрался. Вам это все равно. Но, честное слово, я отквитаюсь. Вы даже и не подозреваете, какой я обязательный человек. Вы думаете, что я навязчивый, — да, это многие думают, — а я не навязчивый, а обязательный. Вот увидите. Я сейчас чувствую себя таким виноватым… О господи, я думал, мы уже полетели… Таким виноватым, что вынужден замолчать.
— Правильный поступка, — сказал Асатур. — Ночь большой разговор не уважает. Ночью язык не надо, ночью глаз надо.
Очертания дома, запахиваясь в дырявый плащ из облаков, несмело придвигались нам навстречу. Человек, дымящийся облаком, одной рукой отмахиваясь от него, а другой прикрывая глаза от света, шел как в бане.
— Седьмое небо? — игриво спросил его Яков Аркадьевич.
— Армхи. Небо другой дорога, — угрюмо ответил сторож, внимательно разглядывая нас и машину. — Путевкам? Или учет?
Он долго не соглашался кого-нибудь разбудить, узнав, что мы всего-навсего гости, но Невельской, предупрежденный телеграммою о нашем приезде, уже с кем-то договорился, и нас окликнули с балкона отдаленно и глухо звучащими голосами, будто с другой вершины. Я познакомился с Невельским, видя лишь бледную худую кисть его руки и кончик всклокоченной гаршинской бородки.
— Вы, конечно, уже слышали сводку? — с завистью спросил он.
— Ясно. У нас с собою приемник, — сказал Яков Аркадьевич, руками ощупывая воздух. — Чувствую, что сейчас разобьюсь обо что-нибудь. А в вашем раю нет радио?
— Радио есть, — степенно сказал старик, — радио отчего нет? Только слышно плоха. Гроза, что ли.
— А все-таки?
— Наши войска… — понижая голос, будто рассказывая что-то секретное, сообщил нам сводку Невельской.
Мы вошли в комнату, отделанную фанерой, сторож зажег толстую свечу ярко-красного цвета и, сорвав одеяло с кровати, завесил окно.
— Да бросьте вы эту ерунду, — поморщился Яков Аркадьевич. — Стыдно же, ей-богу. За три тысячи верст от фронта и — кутаемся, завешиваемся… Да кой чорт тут нас будет искать.
Водитель внес рюкзак с продовольствием.
— Может, это от грозы такие хреновые известия? — и Яков Аркадьевич, сбросив с себя желтый кожан и разминая уставшие ноги, вразвалку прошелся по комнате.
— Так сказать, разряды. А?.. Ну, ладно. Асатур, там — в свертке — помидоры, сыр, хлеб и вино. Свистать всех наверх, понятно?.. Я к вам до утра, милый мой Невельской, просто обнять, поглядеть, как вы выглядите, и пожелать вам успехов в дальнейшей райской жизни.
Он говорил быстро и в ироническом, но не обидном тоне, и на лице его светилась долгая, привыкшая к своему месту, улыбка добродушия. Если это была маска, то он носил ее давно, если характер — то, стало быть, постоянный, не меняющийся под влиянием обстоятельств.
Впрочем, вид Разумовского говорил в его пользу. Он был толст, но чрезвычайно подвижен, точно живот его весил не больше пустого резинового баллона, и он как-то ловко отпихивал его в сторону, когда нужно было приблизиться к столу или собеседнику.
Лицо — сумчатое, складчатое, с запасом, как у похудевших старых актеров, и как у них — выбритое до глянца, до румяности. Он потряс Невельского за плечи.
— Прекрасно выглядите. Честное слово. Вам еще месяц — и будете пересекать горы и океаны. Слушайте меня, диета сейчас главное. — Он обернулся ко мне, распираемый жаждою говорить. — Геологи — последняя разновидность цыган и буревестников. Они вымирают, если их заставить каждый день умываться и ходить на службу ровно к восьми. В чистой постели у них делаются судороги. Но спать в обнимку с медведями, на золоте или угле, — вы понимаете?.. Это последние конквистадоры, завоеватели… Диета, милый Невельской. Гастриту все возрасты покорны. Много зелени — имейте в виду, что хлорофилл в соединении с железом дает гематоген, да, да, — немного вина и полное отсутствие мыслей, и вы превращаетесь, незаметно для себя, в совершенно нового человека.
Невельской, тощий и бледный, с черноватой всклокоченной бородкой, отпущенной скорее за неимением бритвы, чем из соображений эстетики, застенчиво улыбался большими, детскими, напоминающими пчел глазами.
— Я завтра выписываюсь, — сказал он, наконец, извиняющимся тоном. — Вот, понимаете, какая история.
