— Это очень мало для оседлого скотовода, — возразила Варвара, заботливо закругляя гибкими пальцами слепленные уголки пельменя. — Наши коровы давали не больше двух литров, а пища бедных якутов — молочные продукты да лапша из сосновой заболони. И рождались у нас в семье только девочки: пятеро было. Одна другой меньше. Это тоже озлобляло отца. Ведь когда рождался мальчик, семья получала в наслеге надел земли, а на дочь ничего не давали. Зато доставалось колотушек и нам и матери! У якутов раньше полагали, что женщину надо бить почаще. В детстве родители били, потом мужья злость срывали за бедность да за падеж скота, за обиду от начальства. И странно!.. На своей первой родине мы, якуты, наверно, были кочевниками. Здесь же, на севере, скот сделал нас оседлыми. Зима девять месяцев в году, морозы больше шестидесяти градусов. Лошади обросли косматой шерстью и привыкли пастись круглый год на воле, дичают, жиреют. А коров надо держать в тепле, кормить сеном. И лето превратилось для якутов в сплошной сенокос. Но богачи — тойоны захватили лучшие земли. Из-за покосов шла борьба…
— Классовая борьба, — солидно вставила Пава Романовна.
— Мой отец подрался-таки с тойоном на сходке, и ему пришлось бежать из наслега. После того мы перебрались на Индигирку. Артелей и колхозов тогда еще не было. Отец нанялся пастухом к эвенкам-оленеводам и погиб в тундре. Я и сестренки пошли батрачить, пока не открылись в улусах школы с интернатами, а бедная мать умерла от чахотки. Она не могла привыкнуть на новом месте и до самой смерти тосковала по Олекме. — Голос Варвары сорвался, но опять с подъемом она сказала: —Олекма! Нет на свете ничего прекраснее! Когда я вспоминаю, у меня дрожит сердце! Там горы, как и здесь, но деревья вечнозеленые — ели и сосны. Мы жили возле леса, на котором в самые пасмурные дни будто лежало солнце — такая золотая стена! А какие там цветы… У нас не водилось игрушек, и мы играли цветами. А по зимам — круглые сутки дома. Дверь из жилья открыта для тепла в хлев, оттуда пар, телята бродят по юрте… Полутемно. Голодно. Как тут не появиться чахотке и трахоме! — Варвара, забыв о пельменях, нахмурилась. — Ужасная была жизнь! А ведь такая богатая страна! Холод — это ничего. К холоду можно привыкнуть.
— Вы должны быть счастливы, поскольку вырвались из своей юрты и попали в интеллигентное общество! Ведь это огромный скачок, клянусь честью! — благодушно сказала Пава Романовна.
— Я счастлива не тем, что сама вырвалась, а тем, что весь мой народ вырвался из грязи и нищеты! — с горячностью возразила Варвара. — Ведь раньше только крошечной кучке интеллигентов, общавшейся с русскими, была доступна культура. И то консерваторы-националисты упрекали их за обрусение, за русские обычаи, за то, что они позорят этим звание якутов. Ненавижу националистов! — Варвара стукнула по столу кулачком, лицо ее побледнело и сделалось недобрым, остроглазым. — Я их не-на-вижу-у! Чем они держатся? Что они могут дать народу? Ведь у нас почти одна треть населения болела чахоткой и больше половины грудных детей вымирало. А они стремились к реставрации! Мне рыдать хочется, когда я подумаю, что революцию могли бы задушить в самом начале!
Прекратив стряпню, женщины смотрели на Варвару, захваченные ее страстной речью, но на хмуром лице девушки уже пробивалась улыбка.
— Мы ничего не уступим обратно! — говорила она, успокаиваясь и немножко стесняясь своего порыва. — То, что мы теперь имеем, нельзя отнять. Ведь нельзя же отнять жизнь у всего народа!
25
«Трудно уезжать с такой тяжестью на душе, очень трудно! Но оставаться невозможно. Надо дать Ольге время подумать и разобраться в своих чувствах. Может быть, поскучать… — При последней мысли Иван Иванович побагровел от стыда. — Дурак ты, дурак! — промолвил он с сердечным сокрушением. — Она все делает, чтобы оттолкнуть тебя. У нее прямо на лице написано: „Уезжай поскорее!“, а ты — „поскучать“! Фу, черт возьми! Я сам боюсь решительного объяснения. Никогда ничего не боялся, а тут боюсь! Хочется иметь хоть какую-нибудь надежду…»
Нервничая, Иван Иванович одним движением пальцев переломил книжный нож из мамонтовой кости и машинально долго прикладывал, примерял неровные половинки.
— Этакий мастерище! — неожиданно увлекаясь, сказал он, впервые рассмотрев искусную работу резчика — узор на плоской ручке ножа. Дымящий чум. Олени. Скупыми штрихами дан северный зимний пейзаж: силуэт гор, солнце и голые лиственницы. Этакий мастерище! — уже со вздохом повторил Иван Иванович и положил в стол половинки сломанного ножа. — Теперь как ни прикладывай, а оно — врозь.
Он подошел к окну, сделал ногтем глазок на застывшем стекле, подышал на него и посмотрел. Белые клубы дыма плыли над крышами поселка, шевелились, наполняя долину до краев, до черты близкого горизонта, где мутно светлело желтоватое небо — пробивавшиеся сквозь морозную мглу скудные краски заката. У крыльца слышался говор якутов, увязывавших на нартах дорожный багаж доктора. Иван Иванович покосился в ту сторону и увидел перепутанные оленьи рога, серые, точно высохший кустарник. Облако пара стояло и над животными.
— Да, мороз! К ночи еще нажмет. Уже сейчас под шестьдесят градусов!
Иван Иванович привязал к поясу ремешки от высоко натянутых унтов, сшитых из камасов — шнурок с оленьих ног, с короткой густой шерстью. Нет износу хорошим камасовым унтам! Их шьют шерстью наружу, и надеваются они на чулки, сделанные мехом внутрь. Легкая, удобная обувь.
Унты и оленью доху, отороченную мехом росомахи, и беличью шапку-ушанку — все привезли якуты, чтобы доктору было тепло в дороге, и все ему пришлось впору: в песнях, сложенных про него в тайге, говорилось, что ростом он с добрую лиственницу.
— Заботятся! Да-да-да! — грустно пробасил Иван Иванович и снова припал к стеклу, заслышав женские голоса под окном на дорожке.
Елена Денисовна тащила кулек с замороженными пельменями, держа его перед собой обеими руками. Лицо ее выражало озабоченность. Следом шла Ольга, тоже с кульком, набитым какими-то свертками.
У Ивана Ивановича болезненно сжалось сердце, теперь, в последние минуты перед отъездом, он особенно любил жену, а она целый день хлопотала у Хижняков, собирая его в далекий путь. Ему не приходилось гадать, наблюдая, отчего она так суетилась — конечно, не хотела оставаться с ним наедине? Вдруг ей пришла мысль о мази при обмораживании, и она кинулась в аптеку, несмотря на увещания Елены Денисовны, припасшей на этот случай гусиного сала. Что угодно, только бы не остаться с ним дома!
— Рюкзак! Забыли рюкзак! — прозвенел у крыльца Хижняков грудной голос Варвары. — Я принесу сейчас!
Доктор снова вспомнил, как Варвара просила взять ее с собой, вспомнил ее неожиданное признание… Если бы это Ольга стремилась быть вместе с ним! А ведь совсем недавно так оно и было!..
Не постучав, в комнату вошли Логунов и Хижняк, затем Иван Нефедович, Валерьян Валентинович, Сергутов и остальные врачи. Квартира постепенно наполнялась людьми и морозным паром. Компанией ввалились женщины, явилась и Пава Романовна, весело сиявшая яркими глазками, всей хитрой, хищной, белозубой мордочкой.
На прощанье выпили по стопке вина; подождали, пока оделся Иван Иванович, посидели и с шумом высыпали на крыльцо.
«Ну вот, дождалась!» — с тоской подумал Иван Иванович, взглянув на Ольгу.
Варвара выступила вперед, но не смогла вымолвить ни слова, и Иван Иванович почувствовал жалость к ней. Хижняки стояли оба хмурые, а ведь он не насовсем уезжал!.. Пар качался над толпой, над оленями, уже выведенными на дорогу упряжка за упряжкой. Мощные, умело подобранные животные застыли, словно изваяния, но готовы сразу сорваться с места, чтобы умчаться в ночь и мороз. Медлить было нельзя.
— Ну, Оля, не поминай лихом! — с такой печалью сказал Иван Иванович, что Ольга дрогнула.
Он снял беличью перчатку, провел рукой по щеке жены, приподнял ее лицо и, почти не видя его от волнения, поцеловал, куда пришлось, потом повернулся к остальным:
— Счастливо оставаться!
Большой и статный в меховой, ладно сшитой одежде, доктор подошел к своей нарте, ловко уселся и махнул терпеливо ожидавшим якутам.
Колыхнулись в тумане оленьи рога, взвизгнули полозья… Разогнав оленей, якуты попадали животами на нарты, быстро справились, уселись и покатили по склону долины. Отворачиваясь от холодного ветра, ударившего навстречу, Иван Иванович еще раз увидел свой дом и людей, теснившихся у крыльца, — похоже было, что из дома только что вынесли покойника.
26
Серые сумерки. Белые облака пара несутся по занесенной снегом реке среди пустынных берегов, на которых чернеет дикий частокол голых лиственниц. В тишине далеко слышится сухое пощелкиванье оленьих ног. Похрустывает снег, скрипит под полозьями…
