В ту ночь он не ночевал дома. И не только в ту ночь. Пришлось долго скрываться у товарищей. Многое теперь зазвучало для него по-иному: социализм, революция, партия. Он вошел в партию, стал профессиональным революционером-большевиком и остался таким навсегда.
Во время мировой войны в форме солдата, всегда выбритый, подтянутый, отлично владеющий винтовкой и пулеметом, он по-прежнему был работником партии, организатором и пропагандистом революции. В октябре 1917 года солдат Родионов командовал восставшими военными частями в городе Казани. В гражданскую войну был комиссаром и членом Революционного военного совета на фронтах, а в дальнейшем был назначен начальником Военно-Воздушных Сил нашей страны.
И вот он на заседании, посвященном советскому авиамотору.
Ничто не укрылось от Родионова. Он видел, как Шелест сжал руку Бережкова. Весь этот мир конструкторов, создателей машин, ему, Родионову, был тогда еще не вполне ясен. Что это за люди? Как они творят? Почему до сих пор все их попытки кончались неудачей? В чем тут разгадка?
И он вмешался, он сказал:
— Продолжайте, товарищ Бережков.
И добавил, будто слегка подталкивая остановившегося Бережкова:
— Нуте-с, нуте-с…
Как уже говорилось, это несколько нетерпеливое «нуте-с» было характерным словечком Родионова. Оно не превратилось у него в омертвевший невыразительный придаток, а как бы жило в его речи. Самые разные оттенки от ласки до гнева — Родионов умел вкладывать в свое «нуте-с».
По тону Родионова, по его позе, по живому взгляду Бережков ощутил, что тот не только узнал его, но с интересом, с доверием ждет его слов. Именно это — благожелательность, доверие, которое он прочел во внимательных умных глазах, — особенно на него подействовало. Ему сразу стало легко в этом зале; кровь, прилившая к лицу, несколько схлынула; вновь проступили черты бережковской врожденной улыбки. Он красочно, в подробностях и даже в лицах, описал сторожку — «избушку», где целую зиму ютился институт, чугунную, раскаленную печку, стреляющие чертежные столы. Его рассказ порой вызывал смех, он тоже смеялся со всеми.
— Однако, товарищи, это не только смешно, — продолжал он. — Это грустно. Это невыносимо. Пусть товарищ Родионов извинит, но я скажу: это постыдно для нас, для Военно-Воздушного Флота. А здесь произносят приятные слова о возросшей культуре проектирования. Нет, говоря по правде, мы, конструкторы АДВИ, испытываем кошмарную, мучительную задержку роста.
На миг Бережков очень явственно, словно сквозь невидимый увеличитель, увидел Новицкого на одном из кресел за председательским столом. Удобно облокотившись, Новицкий слушал со спокойной, снисходительной усмешкой. Но Бережков уже чувствовал свое право громко и требовательно говорить в этом зале. И он говорил:
— Я абсолютно убежден, что мы сможем сконструировать чудеснейшие вещи, дивные моторы, которые займут первые места в мировом соревновании. Но надо дать нам, конструкторам, возможность работать в полную силу. У нас нет современных испытательных стендов, нет многих мерительных приборов, мы так и не знаем, например, что делается внутри цилиндра. Мне, к сожалению, не дано распоряжаться государственными средствами…
В зале засмеялись…
— Да, — энергично подтвердил Бережков, — я распорядился бы с размахом.
Шелест сидел, поглядывая уже одобрительно и с некоторым удивлением на стоящего рядом Бережкова. Август Иванович не раз намеревался сам поговорить с таким напором о нуждах института, но все откладывал: в его натуре для этого, видимо, чего-то не хватало.
— Все это, товарищи, к сожалению, вовсе не смешно! — продолжал Бережков. — Нельзя, чтобы в нашем государстве авиационные моторы проектировались в таких условиях. И тем более недопустимо называть это возросшей культурой проектирования.
Бережков сел. В зале снова прозвучал голос Родионова:
— Верно ли, товарищ Новицкий, что институт находится в таком безобразном состоянии, как сейчас здесь говорилось?
Новицкий выслушал стоя.
— Дело в том, Дмитрий Иванович, что институт нам не подведомствен.
— Нуте-с… Что из того?
Новицкий промолчал. В тишине Родионов встал, чтобы заключить заседание. Бережков второй раз в своей жизни слышал, как тот выступает: коротко, ясно, не повышая голоса, не торопясь. Чувствовалось — что он скажет, то и будет.
— Что из того? — повторил Родионов. — Сделаем его подведомственным. Если мы, люди Воздушного Флота, не позаботимся об институте, который проектирует авиационные моторы, кто же будет заботиться о нем? Мы познакомились с проектом, немного познакомились с конструкторами. Они, как показало обсуждение, стремятся и умеют работать. Умеют также, — Родионов кинул взгляд на Бережкова, — постоять за себя. Необходимо помочь институту, снабдить его лучшими современными приборами, обеспечить конструкторов всей нужной им литературой, всерьез двинуть ремонт эдания.
Он приостановился, подумал, произнес свое «нуте-с», будто кого-то подгоняя, и продолжал:
— Эти расходы мы включим в смету Военно-Воздушного Флота. Выделим также некоторое количество валюты. Займитесь этим, товарищ Новицкий. Подготовьте мне на подпись необходимые документы.
Это было решение, которое он, начальник Военно-Воздушных Сил, принял и объявил на месте. На этом, никак не закругляя выступления, он оборвал свое слово.
Заседание кончилось. Из большого здания на Варварке, где помещалось Управление Венно-Воздушных Сил, конструкторы АДВИ выходили победителями. Улица мягко светилась в теплых лучах вечернего низкого солнца. Близ подъезда стояла девушка с большой корзиной цветов. Бережков подбежал к ней. Вновь заправив в петлицу букетик, он с вызовом обернулся к Шелесту, поджидавшему его.
— Хорош, хорош, — произнес Шелест. — Самый подходящий вид для нежного свидания. Что же, бегите, очаровывайте хоть всю Москву.
— Август Иванович, ну, как я выступал?
— Потрясающе! — с довольной улыбкой сказал Шелест. — Одно слово: по-бережковски.
— По-бережковски? Как государственный муж, а?
Бережков счастливо засмеялся. Он тогда еще сам не понимал, как много правды было в этой его шутке.
Рассказ Бережкова о дальнейшей судьбе мотора «АДВИ-100» продолжался так:
— Проект был утвержден. Постройка опытного экземпляра «АДВИ-100» была поручена моторному заводу на Днепре, на Украине, заводу, ранее принадлежавшему французам. Там выпускались моторы конструкции «Испано». Мы с торжеством отправили туда проект, все семьдесят листов.
Однако на заводе не приняли наших синек, заявив, что по таким чертежам нельзя строить. Действительно, имелся повод забраковать наш материал. В то время мы в институте еще не добились полного порядка в изготовлении рабочих чертежей. Не всегда указывали допуски при обработке, порядок сборки и т. д. Несколько раз проект путешествовал из Москвы на Украину и обратно, несколько раз мы ездили на завод, спорили с пеной у рта, возвращались измочаленными, злыми, заново изображали все детали, стремясь удовлетворить требования завода, опять везли листы туда, но постройка не начиналась. Страшно сказать, целый год ушел на то, что мы ездили и переругивались.
Нас выводили из себя разные придирки. На заводе, например, никогда не видели цилиндров с воздушными головками и уперлись на том, что такие головки невозможно сделать. Мы доказывали свое, нервничали, требовали, но на заводе наших чертежей все-таки не принимали. Нам не терпелось скорее узреть наше творение в металле, а вместо этого… Вместо этого мы теряли в препирательствах месяц за месяцем.
— Вы не представляете, — восклицал Бережков, — какой пыткой был этот год для нас!
Как-то в этот год, во времена тяжбы с заводом, Шелест пригласил Бережкова в свой кабинет. Институт уже перешел в отремонтированное двухэтажное здание, где имелись мастерские, исследовательско-испытательная станция, большой чертежный зал и кабинет директора, обставленный дубовой мебелью.
Перед Шелестом на письменном столе находился объемистый сверток, в котором под оберткой угадывались книги; поверх лежал кому-то адресованный голубой конверт.
— Садитесь, Алексей Николаевич, — произнес Шелест. — Вы похудели. Но ничего. Перечерчивание проекта вы, слава богу, кончили. И я по-прежнему верю в вашу энергию.
— От этого перечерчивания, Август Иванович, у меня начались по ночам кошмары.
— А я, дорогой, приготовил вам лекарство.
— Какое же?
— Командировку. Проедетесь, попутешествуете на Украину. Хочу послать вас снова на завод.
— Снова в атаку?
— Нет. На этот раз я предложу вашему вниманию иной план военных действий. Видите ли… — Шелест стал серьезен. — Думается, мы в значительной степени сами виноваты, что у нас так испорчены отношения с заводом. Нельзя бесконечно переругиваться. Надо подействовать на людей иначе. Вы большой психолог, вы легко меня поймете.
