– Вот так дела… – Семен Петрович растерянно уставился на соседа. Тот отвел в сторону глаза.
– Брать тебя, наверно, будут, Петрович…
– За что брать… Не за что брать… А брать – так пусть берут… – Рудаков направился к крыльцу.
– Обождь… Слышь, Петрович… Мы уж с тобой почти тридцать лет знакомы… – Сосед заговорил свистящим шепотом, чтобы покрыть расстояние в два шага. – И никогда черной кошки не перебегало… Вроде бы и дружили… Откройся мне, Петрович… Было дело? Если было, я никому… Может, тебе спрятать что надо… Меня обыскивать не будут…
– Мешок с отрубленной головой спрятать надо, – сказал Семен Петрович.
– Ну?! – выдохнул сосед.
– Вот тебе и «ну»… Дурак ты, Еремыч.
– Так я ж по-соседски…
– Хоть бы и по-соседски… Сказал бы я тебе, даже если б было дело? А? Подумай своей головой.
Еремыч почесал в затылке.
– Да вроде бы не сказал…
– Что ж ты тогда… Мой крест – мне и нести.
– Это уж точно… – Сосед крякнул, опять почесал в затылке. По его лицу было видно, что он еще что-то хотел сказать Семену Петровичу. Рудаков ждал.
– Слушай, Петрович… Давай хоть вещи какие заберу… Передам потом твоей полюбовнице… Растащат ведь все… Слетелись уже. С утра, как только кости нашли, бегают к тебе твои родственнички… И сейчас сидят. Часа два уже сидят. Ждут тебя. Обдерут как липку, не достанется ничего твоей девчонке. Сделай разумное дело, Петрович. Я все честно сохраню и отдам. Сам отвезу. Ты только адрес дай.
Малинник оказался поврежденным несильно. Две новые ямы зияли как раз между двумя яблонями, там малины было совсем мало. Пахло свежей землей и раздавленными опавшими листьями. Так пахнет на кладбище осенью возле только что вырытой могилы.
* * *
Сосед не обманул. В доме в самом деле его ждали. Дочка Варя, ее муж, добродушный толстяк Иван; брат мужа Илья, как всегда, тощий, синий, озабоченный, и сын дочки, его, Рудакова, внук Олежка. Варя знала, куда он прятал ключ – иногда она прибегала в свободное время прибрать в доме, постирать – и вот сейчас навела, значит, полный дом гостей. Гости, видно, ждали его давно. На столе стояла почти выпитая бутылка водки, лежала закуска: помидоры, колбаса, сало, хлеб, рыбные консервы. Они сидели вокруг стола и о чем-то горячо спорили; когда хлопнула дверь, разговор прервался на полуслове, и все уставились на Семена Петровича. Только Олежка не поднял головы, он продолжал стругать какую-то палочку – в свои семь лет внук был самостоятельным, хозяйственным человеком.
– Здорово, – сказал Рудаков и бросил рюкзак в угол, к печке. – Как я вижу, заждались.
– Да, почитай, с утра сидим, – пробасил добродушно Иван.
Илья и внук Олежка ничего не ответили. Дочка подошла к нему тяжелой походкой и помогла раздеться.
– Руки мыть будешь? На рыбалке был? Вижу – ничего не поймал…
Семен Петрович промолчал. Он помыл руки, вытер протянутым дочерью полотенцем, сел к столу.
– Ты бы хоть картошки пожарила, – сказал он дочери. – Сидите на сухомятке.
– Да все думали, что ты вот-вот придешь.
– Варька, дуй в магазин, – сказал добряк Иван, отдуваясь и поглаживая толстый живот.
– Не надо, у меня есть. – Рудаков подошел к шкафу, вынул бутылку.
Варя и Иван чокнулись с Семеном Петровичем стаканами, Илья же сделал вид, что чокается, но не чокнулся. Свою долю он только пригубил.
Рудаков закусил помидором и оглядел своих родственников. Вид у них был встревоженный и озабоченный. Особенно у Ильи. Лицо его сегодня было особенно синим, спина еще больше сгорбилась, и только большие черные глаза, как всегда, поблескивали нетерпеливым, лихорадочным блеском. «Ух и жаден, до чего же человек жаден», – как всегда, удивился Рудаков. Он знал, что его родственник жаден, постоянно помнил об этом, но при встрече все равно удивлялся, до какой степени может быть жаден человек. Илья работал пекарем на хлебозаводе, имел корову, телку, штук тридцать гусей, большое количество уток, кур, откармливал каждый год два поросенка, работал как черт и на заводе и дома, сорвал легкие, сердце, но ему все равно было мало. Мало денег, сада, дома, хозяйства, мотоцикла, шелка (Илья почему-то скупал в магазинах рулонами шелк. «Шелк всегда в цене будет», – говорил он). Вот и сейчас Семен Петрович не сомневался, что инициатором этого посещения был Илья.
– Странно, что ты ничего не поймал, – сказал добряк Иван, методично, кусок за куском уничтожая колбасу. – Осенью щука хорошо берет.
Муж дочери явно старался оттянуть начало неприятного разговора. Иван тоже считался хозяйственным мужиком, у него ничего не пропадало, но жадным он не был, добро как-то само к нему липло. Деньги у него всегда водились, хватало и на гулянки, которые Иван очень любил, и на машину, и на югославский гарнитур, и на один из первых в Петровске цветной телевизор. Сад у Ивана был лучшим в городе, ранней весной под пленкой он выращивал огурцы и тюльпаны на продажу, выручая большие деньги, но все-таки жадным его нельзя назвать. У Ивана можно было занять денег, у Ильи же – нечего и думать. Для кого копил деньги Илья, было неизвестно – он не имел детей; Варя же и Иван копили для Олежки. Они клали деньги на сберкнижку на его имя, покупали вещи «на свадьбу». Причем Олежка был полностью в курсе дела и относился к процессу накопления вполне серьезно.
– Ладно про щук. – Семен Петрович доел помидор, вытер ладонью губы и положил тяжелые кулаки на стол. – Зачем пришли?
– Ты что, батя, к тебе уж и в гости прийти нельзя? – сказала неискренним голосом Варя.
– Совсем отшельником стал, – поддержал жену Иван. – Пришли тебя развеселить.
– Может, и вправду картошки нажарить? – спросила дочь. – Я мигом…
– Не суетись, Варька, – остановил ее Илья. – Хватит трепаться. Давайте потолкуем о деле.
– Спешишь ты все, Илья, – укоризненно заметил Иван.
– С утра здесь сидим, – огрызнулся Илья. – Да и прийти каждый момент могут.
– Это кто же сюда придет? – спросил Рудаков, хотя уже знал, кого имеет в виду его нетерпеливый родственник.
– Милиция. Вот кто.
– Милиция?
– Ну, да. Не прикидывайся дурачком, Семен. Сосед ведь рассказал – в окно видели. Знаешь, что нашли у тебя в саду?
– Знаю.
– Чего ж тогда треплешься? – закричал Илья. – Чего дурочку валяешь? Времени нет дурочку валять!
Рудаков проткнул вилкой кусок колбасы, откусил и стал медленно жевать.
– А чего ты больше всех волнуешься? – спросил он спокойно. – Не пойму я что-то, почему тебе больше всех надо? Ты что, брат мне или, может быть, следователь?
– Не брат и не следователь, а я за твою дочь болею.
– Так пусть дочь и говорит, – сказал Семен Петрович. – Она у меня не немая. А мы послушаем. И ты, Илья, послушай.
– Правильно рассудил, – пропыхтел Иван. – Пусть Варька и говорит.
– Говори, мать, – неожиданно поддержал Олежка, который вроде бы и не слушал разговора, а стругал палочку.
– Почему я? – смутилась дочь. – Пусть Илья. Он больше в таких делах понимает.
– Давай, Варюшка, – подбодрил Семен Петрович и посмотрел на дочь.
У него с дочерью были хорошие отношения. Варюшка даже к матери относилась хуже, чем к нему. Она сидела за столом грузная, потерявшая за едой и работой всякую женственность, и только ее круглое без морщин лицо светилось девичьим румянцем.
– В общем, так, батя… Мы и раньше думали… А вот сейчас, когда нашли… Мы, конечно, не верим, что ты… что мама… Но как-то все складно получается… Забрать тебя могут, батя… Ты бы решил с домом и вообще… со всем имуществом… Так, на всякий случай… А то если, не дай бог, заберут, то и конфискуют все… Так люди говорят.
Все это Варя выдавила с трудом, опустив голову и до ушей залившись краской. Чтобы скрыть смущение, она сделала вид, что отряхивает с коленей крошки.
«Лицо, как у матери, – подумал Семен Петрович, – только моложе, и грудь, и руки… Копия матери. И судьба такая же: работа, дом, дети, муж. Потом то же самое будет у Олежки… Они его готовят к этому…»
После исчезновения матери Варя часто прибегала, плакала, суетилась, предпринимала какие-то розыски, но ни разу не усомнилась в словах отца, какие только сплетни ей ни приходилось слышать. Наоборот – она даже утешала Семена Петровича, робко осуждала мать.
Иван деликатно молчал. Илья тоже молчал, но молчание его имело какое-то заговорщическое значение.
Иногда и прежде при случайных встречах Семен Петрович ловил трезвый, проницательный взгляд Ильи (Илья из-за болезни почти не пил), и главному бухгалтеру даже казалось, что тот смотрит на него с завистью. Дескать, и ловкач ты, Семен. Здорово решил все вопросы: и от старухи освободился, и добро себе хапнул. Он будто бы подмигивал красным веком: меня, мол, парень, не бойся, я тебя не выдам, хоть и насквозь вижу. Рудакову был неприятен этот пристальный взгляд, он его не выдерживал, поспешно опускал глаза.
Теперь обстоятельства изменились. Дом и сад стали соблазнительной приманкой.
