Она так решила — значит, хочет этого. Она с детства любила его. Он золотой парень. Он не дает жалеть себя. С ним нельзя не быть счастливой, он золотой парень. Золотой парень…
На вокзале собрались все работники опытной станции, кроме вечерней смены. Последним прибежал Леня Коротких, хотя он был дежурным инженером: оказывается, пришел Сверчков и отпустил его. А сам — не захотел проводить? Ничего. Он мой друг, и я его друг, так и будет, проводил или нет, неважно.
Подкатил поезд — он стоял тут двенадцать минут. Начали прощаться.
Заплакала Марья Федотовна, стыдливо отворачивая лицо.
Невыносимо острил Липатушка.
Катерина обняла брата, шепнула:
— Ты все-таки пиши хоть изредка.
Жалкое, потерянное выражение мелькнуло на ее лице. Одна остается сестренка! Он растроганно поцеловал Катерину — и через ее плечо увидел Клашу.
Клаша бежала вдоль вагонов, прорезаясь сквозь толпы провожающих. Платок отлетел назад, волосы отлетели назад…
Она с разбегу остановилась перед ним, быстро и громко дыша. Бежала, а в лице — ни кровинки.
— Я только сейчас узнала! — Она не замечала никого, кроме одного человека, уезжающего через несколько минут. — Я не думала, что уже сегодня. Трамвая, как назло, не было. Меня подкинула коксохимовская полуторка…
Громоподобно ударил вокзальный колокол.
Зашипел паровоз, выпуская пар.
Все отступили куда-то, на всей платформе была только она, Клаша.
— Я весь день хотел позвонить. А потом подумал, что…
Еще два раза ударил колокол — прямо в сердце.
— Граждане, кто едет, занимайте места!
Они стояли, оцепенев.
— Он тебе напишет, Клаша, — сказал Липатов и засопел носом. — Напишет! Напишет!
За спиною Пальки толчком сдвинулись колеса. Скрежетнули по рельсам и пошли неторопливо кружиться.
— Садись, Павлушенька, садись! — прокричал голос матери.
Клаша сделала какое-то непонятное движение к нему — и еле слышно сказала:
— Прощай, Павлик. Я…
Колеса заторопились. За спиной проходили окна и площадки, заполненные людьми, что-то кричащими, машущими…
— Она тебе напишет! Напишет! — в самое ухо кричал Липатов.
В конце поезда возник просвет — проходил предпоследний вагон… Последний…
Палька так и не сказал ни слова. Липатов подтолкнул его, он вскочил на тормозную площадку и под ругань железнодорожника с флажком повис на поручне, глядя на уплывающую в сумрак перрона Клашу.
Много рук машут, а ее руки — опущены.
Вот уже видно только белое пятно ее лица и эти две опущенные руки.
— Невеста, что ли? — устав ругаться, спросил железнодорожник и скатал флажок.
«Не-вес-та, не-вес-та, чу-жа-я не-вес-та!» — тупо выговаривали колеса, пока он пробирался по составу в свой вагон.
«Она тебе напишет! Напишет! Напишет!» — пришепетывая, долбили колеса, когда он лег на полку лицом к стене, чтобы с ним не заговорили попутчики.
Напишет — что?
Он мысленно писал весь вечер. Отполированные спинами желтые доски тряслись перед самыми его глазами, на одной из них под краской выступал темный срез сучка с выпавшей сердцевинной. Слова приходили сами и легко складывались вместе, складывались убедительно, нежно, неоспоримо.
Ночью, когда попутчики угомонились, он попробовал записать хоть часть того, что слагалось весь вечер. Писал, рвал, опять писал…
Харьков.
Серое утро, серый, скучный вокзал. И прямо перед окном вагона на тусклой стене — серебристые крылья. Аэрофлот. «Пользуйтесь самолетами Гражданского воздушного флота!»
Чуть в стороне надпись: «Почта. Телеграф. Телефон».
Он схватил чемодан и выскочил на перрон.
— Дайте мне Аэрофлот!
Да, самолет на Донецк будет. В 17.00. Билет стоит…
Он пересчитал деньги — отпускные, подъемные, зарплата — должно хватить на все.
— Девушка, вызовите Донецк, коммутатор горкома, тридцать четыре.
— В течение двух часов, гражданин. Будете ждать?
— Двух часов?!
— Берите молнию. Нормальный тариф два рубля восемьдесят копеек, молния — четырнадцать рублей за минуту.
Он кинул деньги в окошечко:
— Молнию! Две минуты! Коммутатор горкома, тридцать четыре, товарища Весненок!
— Как?
— Вес-не-нок… — Нужно быть дурой, чтобы не уловить сразу такую изумительную фамилию! — Вес-не-нок!
Пока телефонистка выкликала промежуточные станции, он схватил телеграфный бланк и, не раздумывая, послал телеграмму Липатову:
Вылетаю обратно закажи два билета Москву ближайший поезд помоги Клаше встречай аэродроме
Павел— Молодой человек! Донецк отвечает! Вторая кабина.
Он вскочил в душную кабину и сквозь черную раковину услышал, увидел, ощутил Клашу. Ее милый голос был ясен, будто они обо всем сговорились давным-давно. Ее пальцы с короткими круглыми ноготками сжимали трубку. Ее лицо было потрясающе светлым, таким он видел его только раз, когда она прочитала стихи о какой-то границе, а он сказал — хочешь не хочешь, границы никакой нет, ты — любимая…
— Клаша, я вылетаю за тобой в семнадцать ноль-ноль. Самолетом! Липатов возьмет билеты, а ты скорей бери расчет и собирайся. Мы сегодня уже уедем вместе!
— Хорошо, — сказала Клаша.
— Две минуты кончаются, — сказала телефонистка.
— Найди Липатова, он тебе поможет! — крикнул он уже в гулкую пустоту междугородных пространств.
Клаше не нужна была никакая помощь. Вместо того чтобы задерживать ее, секретарь горкома комсомола сказал: «Ну, слава богу!» И сам пошел с нею в бухгалтерию, чтобы для нее нашли деньги, и сказал: «Ну смотри, чтоб была самая счастливая на свете!» Соседка дала чемодан, и вещи улеглись в нем ни свободно, ни тесно. Липатов поймал ее по телефону как раз перед тем, как она убежала из горкома, и сообщил, что на сегодня есть только два боковых жестких, брать или не брать, и она ответила: «Какая разница, конечно, брать».
В аэропорту ей сказали, что самолет будет в 6.30, если не опоздает. Самолет не опоздал ни на минуту.
Липатов ждал у выхода с машиной, он не пошел на поле встречать: он бывал очень умным, Липатушка!
Палька первым показался из самолета и в два прыжка соскочил по лесенке еще до того, как ее толком установили. Он подбежал к Клаше и крепко прижал к груди ее голову, и они постояли так, ничего не говоря. Они стояли на самом проходе, но пассажиры и встречающие обходили их двумя деликатными потоками.
— Молодой человек, это ваш чемодан остался в сетке?
Это был его чемодан. Они взяли его и понесли, вдвоем держась за потрепанную ручку.
— Поезд отходит через час, — флегматично сообщил Липатов. — Куда денемся?
— На вокзал!
Они молчали всю дорогу, сидя рядом на заднем диване и не глядя на укоризненный затылок Липатова.
— На завтра можно было взять мягкие, — говорил Липатов, тяготясь молчанием за своей спиной. — Я за всяческое сумасшествие, раз такое дело, но обедать все-таки нужно. Ты небось и не ел ничего со вчера. А ты, Клаша, ела?
Клаша сказала, что, кажется, ела.
— Аннушка приглашала заехать пообедать, если успеем. И как-никак спрыснуть полагается.
— Мы еще спрыснем, старик! — пообещал Палька.
Они никуда не хотели заезжать: они боялись опоздать на поезд.
На вокзал приехала только Катерина — маме решили пока не говорить, чтоб избежать ахов и охов.
— Катериночка, вы объясните всем… — попросила Клаша, и свет в ее лице ненадолго замутился.
— Я уже всем сказала, — энергично ответила Катерина. — Леня и Степа поздравляют вас, говорят — правильно.
— Да?!
— Да, — подтвердила Катерина, — правильно.
Весело поторопил колокол: дон-н-н!
Потом еще веселее: донн! донн!
Они стояли рядом на площадке и рассеянно махали руками, глядя друг на друга.
Их места были сбоку, койки раскидывались поперек окна, одна над другой. Поезд шел с юга, постельного белья не было, Пальке удалось улестить проводницу и получить для Клаши тюфяк.
В шуме вагона, сидя по двум сторонам откидного столика, они ошеломленно молчали. Мимо них ходили туда-сюда неугомонные пассажиры. В том отделении, что помещалось против них, трое парней играли в карты на перевернутом чемодане, а четвертый пассажир, седой и чем-то недовольный, лежал на верхней полке и осуждающе смотрел на парочку, молчавшую возле окна так, будто они давно наскучили друг другу.
А они сидели, все еще ошеломленные своей решительностью и быстротой, с какой все произошло.
— Ты со вчера не ел, — вдруг прошептала Клаша. — У нас есть пирожки.
Это был солидный пакет, сунутый им на дорогу Липатовым. В пакете оказалось десятка два довольно черствых пирожков с капустой, — вероятно, остатки Аннушкиной субботней стряпни.
Они ели пирожок за пирожком, подхватывая в ладонь крошки, и смеялись тому, что они, оказывается, страшно голодные, а пирожки все же вкусные, и они едут, едут, едут…
