грохота. Огромные смерчи земли, кирпича, снежной пыли вздымаются к самому небу. Цели занесло дымом. Земля дрожит. Огонь становится все сильнее и сильнее.
Бойцы работают у орудий как бы в беспамятстве, с гневной одержимостью. Сужу по себе. На меня нашла какая-то буйная торжественность. Почитаю для себя великим счастьем — в этот долгожданный час возмездия командовать батареей. Не косвенно, не символически, а действенно осуществлять месть врагу. Благодарю судьбу за то, что она сохранила меня до этой величайшей минуты, которая ни с чем не сравнима, которая не может быть понята со стороны.
Двадцать минут истекли. Десять минут батарея должна молчать, после этого заговорить снова.
Передышка окончилась, опять мой черед, как говорит Середа, «на сцену».
Пятнадцатиминутный огонь.
Прожорливые пушки! Отчаянные командиры орудий!
Когда доложили о количестве израсходованных снарядов, я ужаснулся: почти нечем стрелять. А ведь необходим неприкосновенный запас на случай контратак.
Грохот канонады не стихает. Панорама впереди лежащей местности неузнаваема: никакого снежного покрова, все, что было белым, стало черным.
Заговорили «катюши», и перед фронтом выросла сплошная, без единой щели, стена огня.
Снова командую:
— Огонь!!!
В шальном угаре приказываю израсходовать остаток боеприпасов. Это было, конечно, неправильно, но я не мог допустить, чтобы в такой момент мои орудия молчали.
Приказываю таскать бесхозные боеприпасы с дороги. Смотрю, мой ординарец Абдуллай занимается тем же по собственной инициативе.
Наш полк действовал на самом левом фланге. Мы должны были во что бы то ни стало оберегать его, как самое чувствительное место. Главный же удар наносился правее, у Пулкова.
Когда кончилась артподготовка, немцы стали понемногу отвечать.
17 января.
На огневых позициях неспокойно. Снаряды на исходе. Посылаю за ними в тыл: из каждого расчета по человеку.
Немцы усиливают огонь. Они пытаются нажать на фланг. Батальон, который мы поддерживаем, понес большие потери. Командир батальона говорит:
— Вся надежда на вас!
Ведем огонь по заявке пехоты прямой наводкой; если сейчас артиллерия будет молчать — это почти самоубийство. Но мы, то есть наш дивизион, ни на секунду не опаздываем с открытием огня.
Теперь уже немцы ведут прицельный огонь. Затворы орудий забрасывает землей, ящики от снарядов взлетают вверх, как спичечные коробки.
Прямым попаданием разбито орудие старшего сержанта Коломийцева. Сам он находился у меня. Бежим на позицию. Навстречу — Шишкин:
— Весь расчет убит!
«Значит, один из этого расчета все-таки жив?» — мелькнуло у меня в голове.
Лучший в батарее наводчик лежит изуродованный, с обугленным лицом. Из-под груды обломков мы услышали чей-то слабый стон. Вытаскиваем осторожно второго — он тоже с обожженным лицом.
— Товарищи… — говорит он едва слышно. — Ноги у меня перебиты, ноги.
Бегу к телефону. Надо открывать огонь, но связь с дивизионом прервана. А до него метров двести.
Вдруг вижу — кто-то ползет по земле. На виду у немцев. Ползет, извиваясь, как большая белая ящерица. Немцы бьют из минометов, а ящерица то замирает, то снова ползет. Все ближе и ближе. Приподнялась: из-под капюшона маскхалата… лицо Нельки. В грязи и царапинах. На руке моток провода: налаживает связь. Дышит тяжело. Увидев меня, шмыгнула носом, улыбнулась. В раскосых глазах — бесовские искры.
Бегу обратно:
— Огонь!!!
Командовал и просто кричал. Кричал: «За наших товарищей! За Козлова, за Зотова… За Бориску… За Фому Лукича… Огонь!!! Огонь!» Нужно было выпустить двадцать снарядов, а когда подсчитали, оказалось — сорок.
В этот день и меня не миновало. Находился я в бронеколпаке. Возле упал снаряд, осколки ударили в броню, забросало комьями снега и земли. Едва встал на ноги, зашатался, ничего не соображал. Потом провел рукой по мокрому лбу — кровь. Повязку наложил Абдуллай. Идти в санчасть некогда.
Нечего пить. С большим трудом Абдуллай наскреб котелок снега. Это зимой-то, «во чистом поле»!
…Некогда дописать: срочно вызывает Рудков. Иду к нему с забинтованной головой.
6 февраля.
Решительно не удается взяться за карандаш. Попробую продолжать. Записываю через пень-колоду. Не сосредоточиться в шуме.
17 января ночью получил приказ сниматься с огневых позиций. На направлении главного удара, несколько правее нас, у Пулкова, войска прорвали оборону противника. Войска Ораниенбаумской группы тоже продвинулись вперед. Заняты Новые Сузи, Александрово, Рехколово, Малое Кобози…
Снимаемся с огневых. Повторяется та же история: тащим орудия через канавы, через траншеи. Двигаемся.
Мы в резерве командующего артиллерией армии. Пулково уже перестало быть передним краем. В том месте, где находилась нейтральная зона, на Пулковском шоссе, — скопление машин. Тысячи зажженных фар.
Начинается походная жизнь. У подножия горы огромные биваки. Пушки, пушки, пушки… Танки… Пехота… Палатки… Костры. Автомашины. Лошади. На носилках стонут раненые. Солдат в маскхалате играет на баяне. Поют девушки-бойцы. Выкрики команд: «Пятая, налево!..», «За мной!..», «Эй, подтянись!» По кружкам разливают спирт. Дымят походные кухни.
Ночью получаем приказ: занять противотанковую оборону на освобожденной земле.
18 января мы впервые вступили на освобожденную землю. Прошли по населенным пунктам, о которых знали как наблюдатели с передовых НП. Заняли противотанковую оборону южнее Рехколово, не доезжая Малое Кобози. Здесь была горячая схватка. Отсюда немец стрелял по Ленинграду. Некоторые орудия брошены врагом. Отход противника на ряде участков превратился в паническое бегство.
21 февраля.
Вот уже месяц с лишним, как мы идем по освобожденной земле, продвигаемся все дальше и дальше. Совершаем марши. Много сменено квартир. Жили в хороших домах, оставленных хозяевами, в кузницах, ригах, в банях, в лесу и просто в поле под открытым небом. Тащим пушки через воронки. Чтобы облегчить проезд, забрасываем канавы немецкими касками, ящиками из-под снарядов… Никогда не забуду этой дороги. Трупов немецких так много, что их не успевают убирать.
Возмездие! Я долго ждал тебя.
События нынешней войны войдут в историю в «спрессованном» виде. Войдут как обобщение, и многое, видимо, будет забыто. Но отдельные ее страницы мир запомнит навсегда. Какой народ способен был бы повторить подвиг Ленинграда? Мне кажется, так часто употребляемое слово «подвиг» лишь в слабой степени отражает героизм великого города.
Наш патриотизм не временный дурман или угар, — это смысл нашего существования. Лично я бы никогда — ни сейчас, ни в прошедшие годы войны — не дал бы согласия на мир с Гитлером, даже если б это спасло меня от смерти: мне было бы позорно жить.
Теперь, когда позади много километров, я оцениваю, с военной точки зрения, немецкую оборону. На чем она здесь держалась? На экономной системе огневых средств, на их маневренности, на прочных инженерных сооружениях, на умении ловко использовать минометный огонь. И еще — беру на себя смелость утверждать — на частных операциях, на жульничестве, на буме.
В Рехколове впервые увидел немецкие вещи
