Она была нарядной, праздничной и еще более красивой. И двигалась Тоня еще более плавно и уверенно.
— Я вам помогу… — Не успел Степанов снять шинель, как она очутилась в руках Тони.
— А Турин?.. — спросил Степанов.
Чем-то занятый, Иван просунул в дверь голову:
— Проходи, проходи…
Маленький стол, за которым иногда они делили скромный свой ужин и пили чай, был накрыт белой, свежей скатертью. На ней стояли бутылка вина, водка, капуста в миске, хлеб и конфеты. Турин что-то доставал из мешка, привезенного Тоней.
— Помоги, Миша. Боюсь опрокинуть…
— Ну что ты, что ты, Ваня! Беспокоить гостя!.. — Тоня уже ловко подхватила глиняную миску с жареной свининой, от запаха которой у Степанова потекли слюнки.
— Та-ак… — протянул Степанов. — Судя по некоторым данным, я должен вас с чем-то поздравлять?
— Тоня выходит за меня замуж, — пояснил Турин, и эта форма объяснения очень понравилась Степанову: Тоня выходит!.. Могла и не выйти, не оказать такой чести.
Степанов обнял Ивана. Потом, легонько оттолкнув от себя товарища, подошел к Тоне и поцеловал в щеку.
— Садитесь, други. Садитесь, — предложил Турин.
— Здо́рово!.. Здо́рово!.. Когда же вы это?.. — удивился Степанов, когда все расселись. — Ты, Иван, казалось бы, о себе и не думал…
Турин увлеченно разливал по стаканам вино и водку. Ответила Тоня:
— Он ко мне часто заезжал… Едет в Снопы — завернет. В Верхнюю Троицу — завернет.
— Нищему деревня не крюк, — отозвался Турин.
— Нет, Ваня, нищим тебя никак не назовешь, — запротестовал Степанов.
— Конечно, конечно! — согласился Турин.
— Ну что же… — Степанов встал со стаканом в руке. — За ваше, милая Тоня и старый мой товарищ, счастье!
Они с силой чокнулись, не боясь разбить толстые стаканы из зеленого стекла, выпили.
— Михаил Николаевич, — предупредила Тоня, — это мы так… Предварительно. Хоть и война, а настоящую свадьбу устроим. У нас ведь родственников душ двадцать, если не больше. У Вани с десяток друзей. Всех созовем. И вы, пожалуйста, приезжайте.
— С удовольствием! — подчеркнул Степанов. — С великим, величайшим, Тоня, удовольствием! — И взмахнул рукой: — Я совсем забыл, что надо кричать «Горько!» Горько! Горько!
Тоня улыбнулась. В улыбке — и смущение, и счастье одарить другого, чем может: лаской. И еще — это в особенности нравилось Степанову в Тоне — радостное сознание, что может многое дать от доброты и любви своей. Что-то похожее было и в Вере, той, далекой, почти уже никогда не существовавшей…
— Где будете жить? У вас все так продумано, что не удивлюсь, если где-нибудь на примете окажется квартира из пяти комнат?..
— Пока все остается по-прежнему, — сказал Турин. — А через неделю, другую, третью обещают комнату дать в бараке.
Степанов не заметил, как Турин отлучился. Вернулся он с Верой. Веру наперебой стали угощать, она для порядка тоже прокричала неизбежное «Горько!», и вечер, отведенный Ваней Туриным для помолвки, потек своим чередом… Часов в восемь решили расходиться. Быть может, посидели бы и дольше, но в единственной лампе выгорел керосин, фитиль начал коптить. Лампу пришлось погасить. Кромешная тьма вдруг напомнила, что действительно поздно и пора уходить.
Вера и Степанов вышли вместе. По Дзержинской молча дошли до Советской. Ей — в подвал, где давно уже спят полтора десятка человек, ему — в школу, где — ни одного.
— До свидания, Миша…
— До свидания, Вера…
Он — налево.
Она — направо.
Вернувшись к себе и оглядев нестерпимо скучные казенные стены, Степанов расслабленно опустился на скамью. И не только потому, что устал. Просто очень муторно было на душе. Невольно сравнивал он свое положение с положением Турина, и сам собою возникал вопрос — правильно ли живет? Ведь говорил ему Турин не раз: нельзя так! Теперь Иван, считай, женат и, значит, он, Степанов, станет еще более одиноким. Есть, правда, рядом с ним Таня Красницкая, но кто она ему? Верный, преданный друг, не больше. Хотя и это уже много, очень много…
Посмотреть со стороны, так все идет прекрасно. Он стал заметной фигурой в городе. Его утвердили членом бюро райкома ВЛКСМ. Он выполняет поручения райкома партии, недавно провел в школе для жителей города беседу об успехах нашей армии на фронте, провел, кажется, удачно. Захаров сказал: «Вы умеете подобрать ключ к душам людей…» Недели две назад его разыскала работник областной газеты и попросила дать материал о восстановлении города, о жизни в освобожденном Дебрянске. Кандидатуру его как автора поддержал, по ее выражению, «сам Захаров».
На педсоветах Галкина очень прислушивается к его замечаниям и рекомендациям, похоже, считает их самыми авторитетными. Как-то даже сказала ему, что, мол, жалеет, что с первых дней не «взяла курс на Степанова»; к роли директора школы он, как бывший фронтовик, подошел бы, как она теперь считает, больше, чем Вера Леонидовна, хотя и Вера Леонидовна неплохо справляется со своими обязанностями…
Однако вся его напряженная и небезуспешная работа не могла полностью заполнить душу, заглушить боль разрыва с Верой. Известно: человек жив не одной работой, тем более в его-то возрасте… Степанову иногда казалось, что и напрягается он в своих трудах и заботах, чтобы забыться, отвлечься… Как только он оставался в школе один, тут-то все и начиналось. Он и не подозревал, что может так тосковать, так страдать. Все это, казалось ему, было и навсегда осталось в девятнадцатом веке: в произведениях классиков герои постоянно мучаются от неразделенной любви, тоскуют, страдают… Ну а он-то? Он?!
«К черту!»
Степанов рывком поднялся. Надо заниматься делом! Делом!
Он сел за стол, придвинул к себе стопку тетрадей, сшитых в основном из старых газет. Лишь редкие были собраны из разного формата листков бумаги. Нельзя было брать эти тетрадки в руки без чувства благодарности к плохо одетым, полуголодным мальчикам и девочкам… Как они старались — не всегда, правда, успешно — вспомнить, чему до войны учили их в школе, наверстать упущенное за месяцы немецкой оккупации! Как аккуратно сшивали свои тетрадки, как усердно писали крупными буквами по газетному тексту! Как слушали его, своего учителя! Как на переменах расспрашивали о Москве, о фронтовой жизни, о будущем!.. Ради этих детей, так трогательно относящихся к нему и к своим занятиям, можно было отдать все.
Да, дети стараются. А вот пишут еще плохо: «совецкий»… «дикабристы»… Ведь объяснял же, что эти знаменательные и трагические события произошли в декабре, откуда и название!.. Впрочем, они, верно, забыли, как пишется слово «декабрь». Многое забыли…
На дорожке в парке, куда выходило окно, послышались шаги, негромкий разговор. Через полминуты кто-то осторожно постучал в дверь.
Степанов кишел открыть.
На пороге стояли две женщины. В темноте трудно было рассмотреть кто, но, пожалуй, незнакомые.
— Можно к тебе, Михаил?
— Пожалуйста… — пригласил Степанов, гадая, кто это пожаловал к нему.
Когда вошли в класс, увидел: одна — сестра Мария, другая, маленькая, с пухлыми щечками и острым носиком, тоже показалась знакомой… Степанов вспомнил, что это одна из приятельниц его матери, правда, не из самых близких. Лукьяновна… Лукинишна… Что-то вроде этого.
— Садитесь, пожалуйста… Располагайтесь… — Обескураженный этим визитом, он не знал, что им и сказать.
Лукинишна обернулась к сестре Марии и предложила:
— Сядемте, Мария Александровна… — Но в тоне был и вопрос: «Будем садиться или нет?»
Сестра Мария кивнула и первой опустилась на скамью.
— Послушай, Михаил, что мы тебе скажем… — начала она. — Извини, конечно, что от дел отрываем…
— Пожалуйста, пожалуйста… — ответил Степанов.
— Вот о чем мы с тобой хотели поговорить… О церкви.
— О церкви?.. — переспросил Степанов.
— Да. Сам ты, может, и неверующий, но должен верующих хорошо понимать.
«Почему ж это? — подумал он. — Почему они обращаются именно ко мне?»
— Посоветуй ты нам, с кем лучше поговорить насчет церкви — с Маминым или Захаровым? Ведь ты, Михаил, хорошо их знаешь, не раз встречался… Конечно, открыть скоро не откроют, не до того теперь. Но пока собор пусть хоть затвердят за нами…
— Простите, за кем? — спросил Степанов.
— За верующими…
— А много вас?
— Наберется. Думаем переписать…
— А почему нужно «затверждать», как вы говорите, сейчас? — спросил Степанов. — Собору что-нибудь угрожает?
Мария Александровна сурово посмотрела на Степанова и сказала с ноткой наставления:
— Молодой человек… Или уж лучше по имени-отчеству… Михаил Николаевич… — Она, очевидно, привыкла и любила наставлять и даже сейчас, понимая, что говорит с учителем, не считала нужным поступиться чем-либо. — Не ради куска хлеба хлопочем, не ради сребра и злата для себя… Для того сообщества людей, которое именуется «миром»: «Миром господу помолимся!» Нам обязаны отдать собор. Уж коли учредили комитет по делам православной церкви, то и церкви должны быть. Собор нам отдать обязаны!
