Тамара произнесла это все так же спокойно, и только глаза ее блестели сильнее.
Ветров взглянул на нее, и ему стало неловко. Он пожалел, что не ушел вместе с Борисом. Он не видел ничего особенного в своих словах, и он думал, что намекнуть женщине на то, что она вызывает к себе симпатию, — это не должно показаться обидным. Это ни к чему не обязывает и в ответ ничего не требует. Стоило ли объяснять, что и ему хочется дружбы, и стоило ли извиняться за то, что за годы войны он, быть может, слегка огрубел и иногда говорит лишнее? Он подумал, что не стоит, и решил, что ему лучше будет уйти.
И он ушел. Прощаясь, он осторожно пожал ее руку и, когда она затворила дверь, некоторое время стоял возле дома. Потом медленно пошел вдоль забора, за которым был сад. И когда дошел почти до конца, до него долетела приглушенная расстоянием музыка. Он скорее угадал, чем понял слова:
Я люблю вас,
Я люблю вас, Ольга…
Он подумал в первое мгновение, что эти слова предназначались для него, но сразу понял невероятность и даже ненужность своей мысли. Вряд ли она думала о нем, слушая голос того, кого любила, и вряд ли она могла предполагать, что Ветров услышит эту музыку. Они, эти два человека, были счастливы, у них была семья, они были нужны друг другу… А он?
Ветров задумался…
Спускался чудесный мягкий вечер. Темнело небо. Слабый ветерок догнал фигуру идущего человека и вместе с собой принес последние едва различимые слова знакомого ариозо…
…После информации председательствующего, вставшего из–за стола с массивной, красного бархата, скатертью и сказавшего, что согласно распорядка дня объявляется десятиминутный перерыв, Ветрова охватило волнение. Мысль, что сразу после перерыва должно следовать его выступление, принесла странное ощущение, будто останавливается сердце. Непонятная слабость в ногах, руках и в каждой самой маленькой мышце заставила его остаться сидеть на своем кресле. Опустевшие ряды с правильными линиями спинок сидений открыли ему все пространство зала, и он с каким–то тоскливым чувством смотрел вперед, — туда, где на возвышении стоял стол президиума и где отдельно ото всех скромно поместилась трибуна. На нее он должен скоро подняться и с нее ему предстояло делать свой доклад. И это будет через несколько минут. Всего через несколько минут!
Он никогда не думал, что способен так волноваться. Ему приходилось впервые делать сложные операции, от исхода которых зависела человеческая жизнь, ему приходилось подвергаться воздушным налетам и слышать противный свистящий звук падающей бомбы, ему приходилось по трое суток держать себя в постоянном напряжении, не выходя из операционной палатки, но ни разу в жизни он не испытывал такого состояния, какое охватило его сейчас, когда было все спокойно и когда кругом была такая дружелюбная товарищеская атмосфера. Он прекрасно понимал, что у него нет никаких оснований для волнения. Доклад был написан, время рассчитано с точностью до секунды, а написанное он знал почти наизусть. Нужно было только выйти и четко, выразительно прочитать все, как это он делал, устраивая себе маленькие репетиции. Это казалось до смешного простой и нетрудной задачей. И тем не менее он страшно волновался. Волновался, потому что приближающийся момент был итогом трехлетнего напряженного труда, труда, ответственность за который не покидала его ни на одно мгновение.
Он взглянул на часы. Прошло всего три минуты. Три минуты, показавшиеся целой вечностью! Значит, впереди было еще семь, а в переводе на секунды это составляло четыреста двадцать. Число и очень большое и одновременно очень мизерное.
Сидеть в бездействии становилось невозможным. Ветров поднялся и пошел вдоль рядов вперед к возвышению. На демонстрационной доске была уже приготовлена таблица, схематично изображавшая моменты его операции. Все было в порядке, оставалось только ждать.
Чувствуя слабость, он вышел в фойе. Здесь группами и в одиночку стояли люди — пожилые и нестарые, худые и полные, веселые и серьезные. Они о чем–то беседовали друг с другом, шутили, улыбались, качали головами, жестикулировали или же, напротив, произносили слова деловито и сухо, одними губами. Не останавливаясь, Ветров прошел в буфет, решив что–нибудь выпить. Во рту сделалось сухо, и он подумал, что кружка пива несколько спасет положение. Он заплатил деньги и поднес ее к губам. Резное стекло глухо стукнуло о зубы от его порывистого движения, и он рассердился на свое волнение. Стараясь успокоиться, он прислушался к разговору двух соседей.
— А разве все такие? — горячо возражал один из них своему собеседнику. По его голосу Ветров представил себе небольшого роста нервного человека. — Разве все, я вас спрашиваю?
— Конечно не все, — ответил, соглашаясь, другой, уравновешенный и солидный. — Но таких все же очень мало.
— И я говорю, что мало. Но они есть! Да, да, милостивый государь, пока еще есть! А нужно, чтобы не было! Да, да, чтобы совсем не было!.. — Нервный человек разгорячился и заговорил быстро и с возмущением: — У меня был один такой… Понимаете, работал в лаборатории шесть с половиной лет! Шесть лет с ним возился! Это же не шутка! И хоть бы одну работу написал? Ни одной! Вызвал я его в кабинет. — Ну, — говорю, — голубчик, подумайте: вы научный работник, и ни одного печатного труда! А? Каково? И не совестно? — И знаете, что он ответил? Помолчал, улыбнулся этак юмористически и заявил: — «Как, — говорит, — ни одного? Я, — говорит, — уже два труда напечатал!» — Это, — спрашиваю, — где же? Что–то мне ничего о них неизвестно… — «Как же, — отвечает и улыбается, — первый — объявление о разводе со второй женой, а второй — объявление о разводе с третьей…» — Ага, — говорю, — понятно! Ну, а о разводе с первой вы ничего не напечатали? — «Первая, — отвечает, — сама от меня ушла, без объявлений…» Видите, каков гусь?.. Юмор, вы скажете, анекдот, шутка? Ничего подобного — чистейший факт! Есть еще такие типы! Их нужно разоблачать, гнать, а не возиться! На него государство деньги тратит, заботится, а он?.. Он, негодяй, сидит и ничего не делает! И от скуки женится да разводится. Это — не юмор, это — сознательное вредительство. Да, да, самое настоящее вредительство! Гнать, гнать таких, и больше ничего!.. — Нервный человек возбужденно засопел и умолк.
Ветров допил свою кружку и возвратился в зал. Оставалось две минуты. Почти сто двадцать биений сердца, и наступит его очередь!
Как томительно медленно наполняется зал, и как ужасно медлительны люди, рассаживающиеся по своим креслам! И почему они не спешат? Можно подумать, что они, замечая его волнение, нарочно останавливаются в проходе и беседуют о чем–то напоследок друг с другом.
Вот, например, эта женщина… Разве не могла она наговориться в перерыве с тем седым человеком? И о чем она с ним говорит?.. Ветров нетерпеливо взглянул на нее, и ему показалось, что именно из–за нее председательствующий выжидает и не продолжает заседания. Наконец, женщина кивнула собеседнику и, пригнувшись, пошла в сторону Ветрова. Она села рядом с ним на свободное кресло и спросила:
— Простите, у меня нет программы. Вы не знаете, чей сейчас будет доклад?
Ветров хотел сказать: «Мой!», но слово это застряло в горле, и он вместо ответа поспешно сунул ей в руку программу. Женщина поблагодарила, но он не расслышал. Все его внимание сосредоточилось на высоком бодром старике, стоявшем на председательском месте и наблюдавшем умными глазами за залом. Отсюда Ветрову не было видно, какие глаза у этого старика, но он бессознательно был уверен, что они умные.
Услышав наименование своей темы, и еще раньше того, как высокий старик успел назвать его фамилию, Ветров поднялся так неожиданно резко, что женщина, только что задававшая /ему вопрос, вздрогнула.
Крупно зашагал он вперед по проходу, боясь, как бы не покачнуться, и сжимая в руке свернутые в трубку листы со своим докладом. Поднимаясь к отделанной под дуб трибуне, он услышал, как председатель спокойно сказал:
— Я предупреждаю докладчиков, что они должны строго укладываться в. отведенное время. Прошу прощения, но неуложившихся я буду прерывать.
Ветров, выжидая, когда он кончит, отстегнул часы и положил рядом с развернутым текстом. Быстро вспомнив начало, он впервые взглянул в зал и замер.
Какая масса голов, сколько глаз было устремлено на него! И как тихо вдруг сделалось! Но в этой тишине ему почудилось колоссальное напряжение. Он обернулся вправо к столу президиума и увидел пристально–сверлящие глаза приземистого лысого профессора. Маленькие квадратные стеклышки его пенсне блестели сухо и деловито, а от выбритого лысого черепа, как показалось Ветрову, отражался электрический свет.
— Прошу вас… — услышал Ветров вежливый голос председателя.
