— Это же бессовестно. Сначала вы хотели меня замучить марафонским бегом, а теперь добиваете словесными залпами. Дайте хоть отдышаться!.. — Он несколько раз вздохнул нарочно глубоко и потом рассмеялся: — Ну, теперь спрашивайте, только поодиночке.
Борис рассмеялся вслед за ним и подошел к Тамаре:
— Мне кажется, нужно чем–то отметить нашу встречу. Ты что–нибудь сделаешь?
Тамара кивнула и вышла. Ветров проводил ее взглядом и сделался серьезным.
— Итак, ты зажил теперь счастливой жизнью семьянина? — спросил он, когда Борис сел рядом.
— Кажется, да.
— Тебе повезло. У тебя замечательная подруга. Тебе повезло, как всегда.
— Я согласен с тобой, — ответил Борис. — Мне, действительно, повезло, но… — он покачал головой, — но не как всегда. А ты? Все холост?
— Все холост… — отозвался Ветров.
На некоторое время они замолчали. Обилие вопросов, которые им хотелось задать друг другу, как–то внезапно исчезло, оставив после себя нечто похожее на стеснение. Ветров, откинувшись к спинке дивана, медленно осматривал комнату, вглядываясь подолгу в каждый предмет, и припоминая, что все вещи, стоявшие здесь, были ему знакомы. И рояль, и стол, и этажерку с нотами и кресло, — все это он когда–то видел. И, однако, это был уже другой город, другой дом, другая комната и вещи эти стояли иначе. И ему показалось, что комната дышит спокойным уютом, который притягивает и который не хочется покидать.
— А где Рита? — спросил он, сам не зная, почему ее имя пришло к нему в голову.
— Не знаю, — ответил Борис безразличным тоном.
Они опять замолчали, думая об одном и том же.
Ветров сбоку смотрел на Ростовцева, но смотрел не на лицо, а ниже — на шею. Там едва заметной белой полоской тянулся рубец, начинаясь почти от края хряща и доходя до воротника рубашки.
— Ты не баловал меня письмами, — заговорил после паузы Борис, — и я почти ничего о тебе не знаю. А между тем за это время ты, кажется, многое успел, судя вот по этим предметам… — Он дотронулся рукой до одной из его орденских ленточек с белой полоской посередине: — Ведь это Красное Знамя?
— Да.
— За что ты получил его?
— За работу… — лаконично ответил Ветров.
— Скромничаешь. Наверное, ты выкинул какую–нибудь отчаянную штуку.
— Я не выкидывал ничего отчаянного, — возразил Ветров. — Я разработал свой метод сосудистого шва, и им стали пользоваться другие. Сейчас у нас уже достаточно фактического материала, и меня командировали на съезд армейских хирургов. Вчера я приехал в Москву и, вспомнив, что ты живешь неподалеку и приглашал меня после войны, решил прокатиться к тебе в гости. Завтра начинается съезд. Мне дали десять минут, и в эти десять минут я должен уложить то, что сделал за три с половиной года. Я должен рассказать о всех 186 случаях сосудистого шва, которые я прооперировал лично и которые имел возможность наблюдать до самого выздоровления. Всем этим больным мой метод оказался весьма полезен, потому что без него добрая половина из них лишилась бы своих конечностей. И я думаю, что эти 185 человек не должны на меня обижаться!
— А сто восемьдесят шестой? — спросил Ростовцев. — Он разве обижен?
— Сто восемьдесят шестой — это я сам… — Ветров засучил левый рукав. На четверть выше сгиба кожу его мускулистой руки изуродовал зигзагообразный рубец. — Вот смотри…
— Ты был ранен? — воскликнул Борис.
Ветров оправил китель.
— Это ранение, — продолжал он, — я получил во время налета немецких бомбардировщиков на наш медсанбат. Господа немецкие ассы, как тебе известно, считали палатки с красными крестами очень удобными объектами для испытания своей неимоверной храбрости. Осколком бомбы мне перебило в этом месте плечевую артерию и повредило кость. По всем правилам после такого ранения мне следовало распрощаться с рукой. Положение создалось отчаянное. Я попросил своих сослуживцев–хирургов сделать мне самому точно такую же операцию, какую я делал своим подопытным собакам, работая в госпитале. Я попросил их сшить мой сосуд моим же методом. И вот теперь сто восемьдесят шестой больной, как видишь, тоже не имеет оснований жаловаться на изобретателя новой методики. Но благодарить самого себя как–то не принято, и поэтому об этом случае я, обыкновенно, умалчиваю. Вот тебе пока и вся моя трехгодичная биография.
— А что ты собираешься делать дальше?
— Дальше?.. — задумчиво переспросил Ветров. — Дальше я буду писать диссертацию. Литература у меня подобрана. На оформление потребуется еще полгода, но мне кажется, что будет лучше, если я уложусь в три месяца. А защитив ее, я буду работать над тем, что зову пока мечтой. И мне очень хочется, чтобы эта мечта превратилась в обычный жизненный факт. И еще мне хочется, чтобы это было сделано нашими русскими людьми, нашими русскими учеными. Я верю, что так и будет!
Ветров поднялся во весь рост и несколько раз прошелся по комнате, заложив руки за спину. Ростовцев следил за ним глазами и, когда он остановился, сказал:
— Следовательно, первую часть своей жизненной программы ты уже выполнил. Завтра ты докажешь, что не зря прожил свои тридцать лет…
— Двадцать восемь, — перебив, поправил его Ветров.
— Хорошо, двадцать восемь. Но, помнишь, ты сказал, что когда сделаешь это, ты сам попросишь меня об одной вещи?.. Ты догадываешься, о чем я говорю?
— О поручительстве в партию?
— Да.
— Я уже член партии… — Ветров достал из бокового кармашка партбилет и показал Борису. — Видишь?.. Я подал в партию сразу после того, как прооперировал пятидесятого больного. Тогда я сказал себе, что имею на это право. И за меня поручились мои товарищи. Как раз те, которые потом спасли мою руку. Я не воспользовался твоим предложением. Но я надеюсь, что ты извинишь меня: я не мог больше ждать.
В комнату, мягко ступая, вошла Тамара и пригласила всех на веранду. Борис взял Ветрова под руку. Усаживаясь за стол, Ростовцев шутливо заметил:
— Все хорошо, Юрий, но одного ты недооценил. Жениться тебе нужно! Смотри, как замечательно мы живем с Тамарой! Право же, наш пример достоин подражания.
— Мое время не ушло, — возразил Ветров. — Все придет само собой, и не это я считаю главным… — Он поблагодарил Тамару, подавшую стакан, и продолжал: — Но скажи мне откровенно, Борис, ты не жалеешь о своей прежней жизни? О том, что тебя ожидало и чем ты сделался?
Ростовцев отрицательно покачал головой.
— Нет, нисколько… Я стал преподавателем музыки в училище. Партия поставила сейчас меня на эту работу, и я стараюсь выполнять ее по возможности хорошо. Если партия скажет, что я необходим на заводе, я пойду на завод. Если партия позовет меня на поля, — я поеду в деревню. И если, наконец, она прикажет мне снова защищать свою землю от недоброжелателей, — я возьмусь за оружие. Теперь я уже смогу взяться, потому что нога моя окрепла и я опять годен к строевой службе. Мы вместе с Тамарой построим нашу трудовую жизнь, но, если понадобится, мы вместе пойдем и на фронт. Я пойду драться, а она будет лечить пострадавших в бою. Да, моя Тамара теперь уже врач! И я горжусь ей. Она тоже, как и ты, Юрйй, не любит говорить, но она до страсти любит работать!.. — Борис посмотрел на жену.
Ветров уловил это и в свою очередь взглянул на нее. Только сейчас он заметил в ней какую–то перемену. Она оставалась все такой же серьезной, какой он знал ее прежде, но в ней появилось что–то новое, зрелое. Лицо ее посвежело, а в осанке была уверенность взрослого человека. Все это теперь стало более отчетливым, потому что она сделалась красивой взрослой женщиной. Ветров подумал, что вот такого товарища в жизни и он хотел бы иметь, и о таком товарище он мечтал в далекой юности. Видя, как тепло посмотрела она на мужа, он отчего–то вздохнул и повторил уже сказанное прежде:
— Да, тебе, все–таки, повезло, что ты встретил такую девушку!
Тамара перевела глаза на Ветрова и, улыбнувшись, возразила:
— Мне тоже повезло! Повезло, что я встретила его.
Ветрову почему–то стало грустно.
— Ты совсем теперь не поешь? — спросил он Бориса.
— Редко… — ответил тот. — Разве для себя, потихоньку. Прежней силы в голосе уже нет, и часто срываюсь.
— Может быть, все–таки споешь что–нибудь? Как тогда, — помнишь? — на выпускном вечере? «Ариозо Ленского»!
— Нет, — подумав, отказался Ростовцев. — Нет, не стоит. Так, как тогда, теперь не получится… Лучше мы сделаем по–другому.
Он поднялся из–за стола и вышел. Вскоре он вернулся с патефоном. Молча поставив его на стол, он выбрал пластинку и, крутя ручку, произнес:
— Когда я лежал в госпитале, мне подарили эту пластинку. Я храню ее до сих пор и завожу, если вспоминаю о прежнем.
