Тараш Эмхвари потянулся в блаженном упоении. Ему казалось, что он снова родился на свет.
Нежная синева небес ласкала его взор.
В окне мелькали ландшафты Картли стального цвета.
Стальные,
солнечные,
цвета моря,
широко раскинувшиеся голые хребты (точно облезлая спина буйвола, с которой вороны выщипали шерсть),
полуразрушенные крепостные башни.
Тараш встал. Тамар, одетая, вышла из умывальной. Свежий, яркий румянец играл на ее щеках. Обычная бледность бесследно исчезла.
Она показалась Тарашу прелестнее, чем вчера. Он поцеловал ее, и Тамар увидела в зеркале, что они похожи друг на друга, как брат и сестра.
Она смотрела на свое отражение с таким чувством, точно это была не она, а вторая Тамар Шервашидзе, начавшая свою жизнь здесь, в зеркале этого купе.
Тараш усадил ее в кресло, сел против нее. Заметив незастегнутую пуговицу на ее груди, бережно застегнул.
— Когда я приезжаю в Картли, — сказал он, — мне все кажется, будто из заколдованного царства малярии и тропических ливней я возвращаюсь домой.
Тамар поглядела в окно.
— Надо пойти к Каролине, — вдруг вспомнила она о невестке и племяннице.
Каролина не спала всю ночь. «Исчезновение» Тамар и Тараша сильно ее обеспокоило. Она спрашивала о них у проводника, но тот, предупрежденный Тарашем, отговорился незнанием.
Каролина прошлась по вагонам, заглянула в ресторан, наткнулась там на Шардина Алшибая, но ничего ему не сказала. Наконец примирилась с мыслью, что они, вероятно, отстали от поезда на одной из станций.
Когда в полдень Тамар и Тараш вошли в купе Каролины, она не стала их ни о чем расспрашивать. Казалось, ее гораздо больше интересовала высившаяся на горе крепость, мимо которой проходил поезд.
— Эта крепость, — сказал Тараш, — образец гармонического сочетания архитектуры с природой. Одна из самых высоких, только Тмогви и Муцо стоят на таких же крутых склонах. И так по всей Грузии: вдоль каждой реки в шахматном порядке расположена система крепостей. Они тянутся по Куре до турецкой границы; по Ингуру — вдоль всей Сванетии до Ценара; по Арагви — до Гвелети; от Мцхета — до истоков Пшавской Арагви и оттуда до Чечни вдоль реки Аргун. Через каждые двести метров — крепость.
Когда в старину из Чечни двигался неприятель, то на башне Муцо зажигали огонь или поднимали стрельбу. И тотчас же крепости, расположенные в шахматном порядке, одна за другой подхватывали боевую тревогу. Последний сигнал подавался из Тбилиси в Бебрисцихе.
После короткой паузы он с грустью добавил:
— Таким образом, этот несчастный народ всю свою энергию тратил на самозащиту.
Встал, подошел к Татии, потрепал ее по щеке. Каролина посмотрела ему в глаза. И в ее взоре промелькнул отсвет тревожно проведенной ночи.
— Wenn meine Tochter erwchsen wäre, würde ich sie schon vor ihrer Liebkosung hüten.
— Warum denn, gnädige Frau?
— Weil Sie durch die westliche Zivilisation verseucht sind.
— Wirklich? Obschon… mag sein.[31]
Тамар был неприятен этот разговор, ей стало грустно, и она вышла из купе.
— So hartherzig hatte ich Sie nicht geglaubt, — сказала после ее ухода Каролина. — Es ahnt mir, dieses arme Mдdchen wird von Ihnen ins Unglьck gestьrzt. Soil-ten Sie doch ihre eigene Lebensart damit enthullt haben, als Sie unlängst sagten, alles Schöne musste zugrunde gerichtet werden.
— Zugrunde gehen damit von neuem aufzubluhen — es ist der Na.tur das unvergängliche Gesetz und so meinte ich,[32] — ответил Тараш Эмхвари.
Каролина взяла на руки Татию, поцеловала ее в щечку, посадила перед окном.
— Виноград, виноград! — доносилось в окно.
Тараш вышел и принес Татии длинную связку винограда.
Тамар вернулась в купе.
Каролина продолжала любоваться карталинским ландшафтом.
Чтобы рассеять чувство неловкости, Тараш с особенным усердием принялся за обязанности чичероне.
В окне мелькнула Горийская крепость.
— Посмотрите на эту обрушившуюся скалу, — говорил Тараш. — Там была крепость Горисджвари. В ней заперся со своим гарнизоном царь Симон, прозванный турками «Дэли[33] Симон».
— Да, я помню, вы про него рассказывали…
— Сидел там этот Дэли Симон, попивал себе вино и курил опиум, а в Горийской крепости засели турки.
Глянул Симон на окрестные огороды, и с похмелья захотелось ему тархуна.[34]
«Не стыдно ли вам, ибо желаю я тархун, и хоть вижу глазом, но не могу вкусить», — сказал царь своим воинам.
Тогда кинулись, не дрогнув, отважные рыцари, многие из них сложили голову, а все же принесли они своему господину зелень из горийских огородов.
— Я вижу, ваши цари были столь же сумасбродны, как и вы сами.
Дверь купе открылась, и показался Шардин Алшибая, явно навеселе.
— Всю ночь кутил с молодежью. Пили и за ваше здоровье, — сообщил он и окинул взглядом Тамар и Тараша.
Но не успел досказать о вчерашней пирушке, как в дверь просунулась еще одна голова и кивком вызвала его в коридор.
Шардин вскочил, извинился и вышел. Женщины погрузились в разговоры о семейных делах.
Тараш краем уха прислушивался к беседе пассажиров, стоявших в коридоре. Шардин был среди них.
Какой-то военный восхищался Ксанской крепостью. Он предполагал, что ее строил хороший стратег.
Шардин ораторствовал.
— Конечно, — назидательно говорил он, — и Ксанская крепость, и Горийская, и Мцхетский Светицховели, и Бетани достойны восхищения. Они стоят уже тысячелетия; мы умрем, а они все будут стоять. Но сейчас, что могут они нам дать? Сейчас меня больше интересует, какую продукцию выдаст в этом году Агаринский сахарный завод, как работает Каспский цементный завод или суконная фабрика в Тбилиси.
И вообще, не лучше ли иметь курицу на своем дворе, чем летящего в поднебесье фазана?
Пассажиры смеялись, поддакивая разошедшемуся Шардину.
Тараш перевел его болтовню Каролине.
За окном мелькнули серые стены Мцхетского собора.
— Здесь, в Мцхета, жена царя Рева воздвигла некогда статую Афродиты, — заметил Тараш. — А вон там когда-то находился оракул. На Зедазенской же горе помещался идол, и потому в легенде есть упоминание о том, что эта гора населена демонами. А вон на той горке, что пониже, стояли статуи Таинств и Предков — «Гац и Гаим».
«Тбилиси же, город и крепость,
были разгромлены».
Джуаншер. «Житие Грузии».
Тбилиси расположен на 41°43 северной широты и 44°48 восточной долготы по Гринвичу.
Город опоясан отрогами Триалетских гор.
Его окружают возвышенности: Мтацминда, Махати, Лило и Сеидабад.
Мтацминда прижала к своей груди белую церковь.
К этой горе обращали взоры грузинские романтики. Поэты посвящали стихи ее нахмуренному, окутанному туманами челу.
В наше время за Мтацминда утвердилась объединенная слава Парнаса и Пантеона.
С горы спускается в город крутая улица Бесики.
Ровно в семь часов вечера шли по ней Тамар Шервашидзе и Тараш Эмхвари.
Только что приехавшая из провинции девушка не могла затмить нарядом тбилисских модниц. И все же Тараш замечал, что прохожие при виде Тамар замедляли шаги, мужчины оборачивались, а те, что посмелее, разглядывали ее без всякого стеснения. Пройдя мимо, останавливались и смотрели вслед, любуясь ее красивым станом и длинными косами.
Даже женщины без стеснения впивались в нее глазами и улыбались, точно были ее нареченными сестрами и радовались встрече.
А школьницы следовали за Тамар гурьбой, в восхищении указывали на нее пальцами и громко восклицали:
— Какая красавица!
Такой шумный успех его спутницы коробил Тараша Эмхвари.
Тараш любил ходить с Тамар под руку, но сейчас оставил ее руку; ему не хотелось, чтобы улица знала, чем была для него эта девушка.
Был один из тех тихих, мягких вечеров, которые так свойственны Тбилиси в начале осени.
Коджорский ветерок одним дуновением развеял дневной зной. Чист и прозрачен был воздух. Высокое синее небо опрокинулось над напоенной солнцем землей.
Выпадают в этой жизни счастливые минуты, когда душа полна внутренней музыки. Никуда не нужно спешить, ничто тебя не тревожит. И ты двигаешься с той восхитительной, безмятежной ленью, с какой плещется река, приближаясь к морю.
Все краски природы, все звуки полны радостью смеющейся жизни!
Даже сигналы автомобилей кажутся приятными на слух, как в лесу — свист вспугнутого дрозда.
Идешь по городу будто во сне, и эта докучная суета, людские треволнения, неумолчный шум — все это вне тебя.
Идешь и так спокойно взираешь на уличную возню, будто рассматриваешь изображенную на гравюре сцену войны или охоты.
Так скользил Тараш взглядом по бесконечному течению людей и экипажей на проспекте Руставели. Вообще-то он не любил толпу больших городов, ибо в ней, по его словам, безобразие всегда преобладает над красотой, а неуклюжесть и грубость — над утонченностью.
