— Да в Ташкенте нет ни одного приличного предприятия, на котором бы меня не знали! — хвастался он, распаляясь все больше и больше. — Но мне не везло, черт возьми… Говорят: «Ты, мол, такой-сякой, не мазанный, и будет лучше…» Понимаешь, какие хорошие? Я им доказываю: «Христиане вы или нет? Меня — и увольнять? Спасибо! За все отблагодарили!» — Антон Петрович заглянул в лицо Станиславу красными глазами. — Нет, конечно, Стас, ты не подумай, я по собственному желанию всегда, но если бы они меня уважали, — вот что я у тебя хочу спросить, — если бы они меня уважали, а? Разве бы тот же директор… — Он ударил кулаком по столу. — А пошли они все к… Стас, Стасик, я рад, что ты меня понимаешь, что именно ты здесь оказался, а не какая-нибудь… Одному знаешь как тошно? Словом не с кем перемолвиться, душу не с кем отвести!..
В тот день, когда бутылка с водкой наполовину опустела, когда «пригляделось» лицо нового знакомого и его обильная речь, его тонкий голосок больше не резали слух, когда расплылись очертания комнаты, когда за окном начиналась вечерняя жизнь миллионного города, когда Станислав ощутил вдруг душевную радость и к нему пришла уверенность в том, что все будет хорошо и что осталось совсем немного до того момента, когда он начнет новую жизнь, — а он сумеет начать новую жизнь, потому что не ханжа и у него нет предрассудков, — когда, иными словами, потребность высказаться стала вдруг настолько острой, что он с трудом дождался последней реплики Антона Петровича, чтобы вставить свою, он начал говорить о том, что иногда и ему очень тошно становится, если не с кем переброситься словом, что он все время сидит, как сыч, в этой конуре, и нет человека, которому можно поплакаться в жилетку. До чертиков все надоело!.. Но ничего… ничего… Скоро я уеду (продолжал он): меня ждут в другом месте… Что? Зарплата? Какая зарплата? Нет, не знаю… Наверно, такая же… Если не меньше!.. Разве в этом дело? Меня ждет женщина, ради которой я согласен на любую зарплату, понимаешь? А что касается деревообработки, то… брошу я ее, наверно… Вот она где у меня сидит! У меня я отец был станочник… и брат тоже вот… начальник цеха!.. А мне только тридцать лет… Еще не поздно, верно? Пять лет — и можно окончить институт! Вот тебе и профессия на всю жизнь. Чего стесняться-то? Пять лет — это пустяк!.. Смотри, Антон Петрович, если, допустим, я не пойду в институт, то через пять лет я тоже буду вот так же мучиться. А?.. И снова буду страдать: ах-ах, у меня нет хорошей профессии, я никчемный человек!..
Станислав выплеснул на своего нового знакомого все, что накипело на сердце, все, что тревожило мозг и душу. Невыразимо трудно было носить в себе тяжесть невысказанных слов, мрачных мыслей о бесцельности собственного существования, и — зависть; он не хотел бы называть это чувство завистью — чувство, которое с некоторых пор угнетало его; но то была она — он узнал ее насмешливый оскал; зависть прочно заняла свои позиции в душе Станислава, чтобы не дать ему спокойна дышать, спокойно жить. Он завидовал Веньке Барабанову, Ольге Барабановой и — больше всех — своему младшему брату Юрию. Все они шагали по жизни именно в том направлении, какое и было с самого начала предназначено для каждого из них. И лишь тропинка, по которой начал двигаться Станислав, свернула в сторону, затерялась в глухомани неиспользованных возможностей. У станка стоять не зазорно, понимаешь, Антон Петрович? Это очень даже хорошая работа, особенно для тех, кто любит ее! Кто с самого начала стремился к ней… Вот как Юрий! Но я не люблю эту специальность, хоть мне и нравится ощущать себя… ощущать свою принадлежность к… видеть себя частицей какого-то огромного механизма, который делает великое дело… Это хорошо! Прекрасно! Но вся беда в другом… Знаешь, в чем? Я знаю, что способен на большее. Может, во мне дремлет сила, которая в один прекрасный момент выявится, и я пойму: вот оно!.. Вот оно, мое!.. Пришло!.. Антон Петрович, а? В институт мне надо какой-нибудь!..
— Тебе надо развеяться, старик. Выпей пока, а там посмотрим… Давай. За твои будущие успехи. И за мои.
Теперь Станислава не нужно было упрашивать. Он быстро выпил, чтобы не прерывать свою речь, чтобы больше ничего не отвлекало его, и недопитый стакан — тоже не отвлекал, чтобы Антон Петрович — неплохой, кажется, мужик, понятливый человек, хоты и тоже не очень, кажется, удачливый. Да, но что я хотел сказать? Да!.. Так вот, я считаю, что у каждого свое предназначение в жизни, у каждого своя потребность делать любимое дело… Ведь когда дело любишь, Антон Петрович, разве ты станешь лениться, скучать, страдать?.. Глупости! — Да я смогу горы свернуть, во мне такая сила, что…
— Тебе надо развеяться, старик. Слушай, у меня идея: пошли на танцы!
В самое первое мгновение Станислав недовольно поморщился — Песцов перебил его мысль. Станислав услышал в первое мгновение голос собеседника, но не его слова. Поэтому сказал:
— Подожди, Антон Петрович, я не договорил!..
— Поговорим в парке! Идем?
— Куда?
— Предлагаю махнуть на танцы.
У Станислава вылетело из головы все, о чем он собирался говорить. Он запнулся и сдвинул брови, не в силах понять, шутит его собутыльник или говорит серьезно. Но хмель в голове Станислава делал свое дело, обволакивая мозг приятным туманом; туман, правда, не мог скрыть некоторые очень яркие мысли Станислава, одна из которых была о том, что на танцы ходят восемнадцатилетние юноши, а не лысые старики… Станислав неожиданно расхохотался, взглянув на плешь своего нового знакомого.
— Чего тут смешного? — удивился Антон Петрович. — Ведь мы еще с тобой… в самом соку, можно сказать… Если хочешь знать, на площадку иногда такие парочки заявляются — ахнешь!.. Пошли — и дело с концом. Хлобыстнем еще по грамульке — и поехали.
Но именно эта «грамулька» и стала последней каплей. Еще полчаса тому назад Станислав думал о том, что он быстро хмелеет. Теперь же ему казалось, что он «ни в одном глазу». Окружающее представлялось ему в ярком свете, четко и понятно. Антон Петрович вовсе не выглядел таким старым, каким казался вначале. Катил куда-то трамвай, заполненный веселыми пассажирами. Станислав видел перед собой лицо нового знакомого; губы Песцова шевелились, выстреливая какие-то слова, — Станислав не слышал ничего, потому что в вагоне было очень шумно. Он видел перед собой много других улыбающихся лиц, некоторые из них почему-то были повернуты в его сторону, незнакомые глаза смотрели на него с укоризной и насмешкой. Станислав ломал себе голову, почему это так; в какой-то момент он увидел перед собой старика: сморщенное лицо, усы, борода… «Дедушка, садитесь!» Он хотел подняться, но старик отрицательно покачал головой и тоже улыбнулся, и нажал рукой на его плечо: «Сиди, сиди, отдыхай…» Было очень приятно смотреть на всех этих людей, и почти все они вышли из вагона там же, где и Станислав с Песцовым.
— Теперь пройдем две остановочки пешком, — услышал Станислав голос друга. — Да, помню, и я когда-то…
Песцов рассказывал что-то еще и еще, и Станислав говорил, вставлял свои слова о том, что у него пересохло горло, что не мешало б попить газировки, что…
— Газировочки не обещаю, Стас, а по кружечке пива хлобыстнем. Твою жажду как рукой снимет… лишь бы емкости найти…
Песцов и Станислав ходили между столиками, искали свободные кружки, выпрашивали их у кого-то, и это было непонятно и смешно; Станислав хотел спросить, неужели, мол, буфетчик не может запастись кружками в необходимом количестве, но не спросил, потому что Песцов то и дело исчезал из поля зрения. Потом они пили пиво — прохладное и очень вкусное, его хотелось пить еще и еще; потом над ухом начала греметь музыка, и Песцов упорно тянул Станислава в танцующую толпу: «Давай, вот эту парочку разобьем!» Но Станиславу было очень страшно. Он опасался, что, как только окажется в этой толпе, обязательно потеряет Песцова. Станислав не знал, где они находятся, какой это парк и как теперь они доберутся домой. Он пытался спросить что-то у Песцова, но тот вдруг толкнул его в грудь, и Станислав шлепнулся на скамейку. «Сиди здесь, старик, и — никуда!.. Жди меня!..» Пришлось сидеть и ждать, и трудно было понять происходящее. По-прежнему гремела над ухом музыка, но теперь она не мешала Станиславу отдыхать; напротив, она убаюкивала его; вскоре Станислав ощутил щекой что-то мягкое и доброе; начал проваливаться в сон, когда резкий толчок заставил его открыть глаза: «Дядечка, держи свою голову прямо! Что тебе здесь, вытрезвитель?» Другой голос рассмеялся и сказал: «Во сне он тоже танцует, ха-ха-ха!» — «Наверно, ошибся дверью, бедняга». — «Его дружка я часто вижу здесь, вон того, лысого…» Станислав дернулся. Что-то дошло до его сознания… Лысый дружок… Антон Петрович! Антон Петрович! Несколько голосов засмеялись рядом, и кто-то другой тоже громко закричал: «Антон Петрович!»
— Ну, старик, ты и даешь… Христианин ты или нет? Не видишь, я танцую с женщиной?
