себя больную Саше с Леной — они и так много для меня сделали. Умирать мне не страшно, боль переносить я могу. Мне кажется, людям моего поколения, которые перенесли все, что только можно перенести, уже ничто не страшно. Днем ничего, ночью — хуже. Время ночью, знаете, идет очень медленно, но я стараюсь крепиться, не распускать себя. Думаю, проигрываю в уме музыкальные вещи, вспоминаю детство, когда я была еще вот такой девочкой, — она показала рукой, смущенно улыбнулась и, по-моему, даже слегка покраснела, принимая, видимо, воспоминания детства за непростительную слабость. — Вспоминаю нашу гостиную, большой рояль, изразцовую печку, горничную в белом передничке, удивительно здоровую, цветущую девушку, к которой мама немного ревновала папа́. А уж если совсем худо, вспоминаю стихи. Помните? «Глагол времен, металла звон, твой тайный глас меня смущает...» Державин, моя глубокая любовь с гимназических лет. Торжественный, как удары колокола... Порой, знаете, хочется записать свою жизнь ничем не примечательного российского жителя двадцатого столетия, сумевшего прожить в нем целых три четверти. Как жаль, что с нами все наше умирает, — хотелось бы все лучшее в себе оставить людям. А потом подумаешь-подумаешь и начинаешь понимать, что ведь у каждого поколения — своя исключительность и свои заботы. Ну, вы, Гриша, что-то загрустили — я на вас нагнала тоску своими жалобами?
Я попытался еще раз убедить ее, что надо обязательно обследоваться, что нужны какие-то лекарства, что я готов остаться сколько нужно времени и сделать все без участия Лены и Саши. Фелицата Никандровна наотрез отказалась:
— Нет-нет, никаких забот я от вас не приму! Как же так! Выходит, я сама напросилась на ваши заботы? И не говорите мне больше об этом! У меня есть свои успокаиающие таблетки, я их принимаю. Кстати, сейчас я их и приму. Вы только принесите мне, пожалуйста, водички. И еще одну просьбу вы уж исполните, пожалуйста, — помогите мне выйти погулять, а то сегодня я себя как раз что-то неважно чувствую, боюсь, не доползу до двора. Поэтому, наверное, и раскисла, разжаловалась вам. Простите, пожалуйста, и больше не думайте об этом, иначе я просто обижусь на вас, — она попыталась улыбнуться.
Я готов был исполнить хоть сто ее просьб. Я принес ей воды и помог встать и одеться. Она действительно была очень слаба и еле держалась на ногах. Ведя ее по лестнице, я старался ее держать покрепче, но она не слишком-то покорно принимала мою помощь:
— Я сама, я сама. Вы только будьте рядом.
— Но ведь я же все-таки мужчина! — с напускной обидой сказал я.
— Ну-ну, разве что кавалеру, да еще такому статному, я, пожалуй, и позволю, — она тихонько рассмеялась, кажется, даже чуть кокетливо. Женщина, женщина... Поистине — женское в женщине неистребимо.
На дворе светило неяркое, но теплое солнышко, желтели, роняя листья, худые топольки, воздух звенел от голосов играющих детей. Мы еще стояли на крыльце, когда перед нами возник жиденький мужичонка в спецовке и с гаечным ключом в руке.
— Здравствуй, Никандровна, — слегка поклонился он учтиво, осклабившись, обнажая белые крепкие зубы на темном испитом лице.
— Здравствуй, Вася, — она тоже слегка поклонилась.
— Как здоровьишко-то? — спросил этот самый Вася.
— Спасибо, хорошо. Пока, как видишь, на ногах, — ответила Филицата Никандровна. — Ну, а как у тебя дела? Не пьешь больше?
— Не-ет, Никандровна, нет! — истово постучал тот себя по груди свободной рукой, всем телом отрицая причастность к пьянству, хотя в глазах его бегали лукавые бесы. — За выходной только самую-самую малость принял, а так не‑ет! Креплюсь.
— А Полю больше не трогаешь?
— Никандровна! — укоризненно посмотрел он на нее. — Я ж слово тебе дал! С тех самых пор пальцем не тронул — спроси хоть у кого!
— Ну смотри, Вася. А то ведь я тебе больше не буду верить.
— Не-ет, честно, Никандровна, спроси хоть у кого. Ну ладно, пошел я, у Дегтяревых в шестьдесят четвертой опять краны бегут.
— Это наш слесарь-сантехник, — объяснила она, когда мы отошли. — Представляете, ужас какой: пьет, жену колотит.
— И вы решили его перевоспитать? — рассмеялся я. — Боюсь, это дело безнадежное.
— А что делать? Делать-то что-то нужно.
Мы погуляли по двору, посидели в беседке. Говорили совсем немного — видно было, что она уже устала. Через полчаса я отвел ее домой. Прощаясь, сказал, что, может быть, мне еще посчастливится побывать в этом городе, что очень хочется побывать еще, что тогда уже наверняка найду время побывать и в нашей Каляевке.
— Нет, Гриша, — возразила она. — Приедете домой, и все отодвинется. Вы человек занятый. Хорошо и то, что вы нашли время зайти сегодня. Я благодарна вам. Я рада за вас. Вы пожаловались мне, я — вам, и нам обоим станет легче. Прощайте.
Я поцеловал ее руку, улыбнулся ей и ушел.
Я не умею писать писем. Писать письма для меня — мучительнейшее дело. Очень долго мне некому было писать. Я написал Фелицате Никандровне через четыре месяца, только тогда, когда письмо накопилось во мне от первой до последней строчки. Ответ пришел еще через месяц, от Саши Крамера. Он написал, что Фелицата Никандровна умерла. В этот вечер я не мог сидеть дома и что-либо делать — пошел на улицу и долго ходил пешком по городу. Думал я о том — и не только думал, но и чувствовал почти осязаемо, — что прервалась тонкая, гибкая, невидимая и все же существующая нить, связывающая меня со всем огромным, необозримым прошлым, что было до меня, что до сих самых пор, несмотря на всякие залеты, самомнение и панибратство с жизнью, я чувствовал себя мальчишкой, идущим на помочах, что за мной все время стоял кто-то, и от этого было спокойно, и что теперь только пришла пора становится самостоятельным и брать на себя всю ответственность за все, что творится вокруг меня, за всех, кто беззаботен, простодушен и легковерен, и за себя тоже. Я чувствовал, что на плечи мне ложится тяжелый груз времени, что только сейчас, кажется, я становлюсь взрослым.
