Юлиан из села вернулся веселый, привез целый сидор продуктов.
В городе после неурожайного двадцать восьмого года с едой было плохо. Ввели хлебные карточки. Появилось много нищих. Беспризорные мальчишки воровали все, что плохо лежит, срывали с прохожих шапки, платки. На полках сорабкоповских магазинов было пусто. В оставшихся еще немногочисленных частных лавках цены взлетели, как шарик в силомере на базарной площади. За изредка продаваемым коммерческим хлебом выстраивались длинные на два-три квартала закрученные в узлы мрачные очереди.
Продукты Юлиана были целым богатством, Он, не спеша, любуясь эффектом, извлекал из мешка большие буханки деревенского хлеба, сало, гуся. Потом сказал неожиданно:
— Теперь до самого отъезда будем сыты.
У Марии внутри все оборвалось, но спросила спокойно:
— До какого отъезда?
Юлиан повернулся к ней, улыбнулся, ответил:
— Экзамены сдам и махнем с вами, баронесса, на Днепрострой.
— Где это? Далеко?
— Да нет. На Днепре. За сутки с небольшим доберемся.
Она подошла к Юлиану, обняла за плечи, всхлипнула.
— Зачем нам ехать? Нешто здесь плохо? Я хозяйка, живую копейку всегда заработаю. Учиться стану, честное слово даю. Глядишь, и сыночка тебе рожу, чтоб на тебя был похож.
— «Зачем, зачем», — передразнил Юлиан. — Странные у тебя рассуждения. Пульс времени не улавливаешь, гражданка Омельченко. Плетешься в самом хвосте истории. Не вечно же мне без настоящего дела болтаться. Пора за ум браться. А дочечки и сыночки пусть погодят. — И наклонившись над сидящей на кровати Марией, заглядывая ей в глаза расширенными зрачками серых глаз, продолжал убежденно: — И о себе подумай. Жизнь вон как быстро вперед летит. А ты за свою старую рухлядь держишься. Аж трясешься. Пройдет годика три-четыре и такие узоры машины будут делать, что ты со своим «зингером» в трубу вылетишь.
— Не вылечу, — упрямо возражала Мария. — Больно далеко ты заглядываешь. На мой век заказчиц хватит.
— Я ведь не просто так говорю, — продолжал Юлиан, выпрямляясь и по привычке потирая ладони. — Все обдумано. А халупу свою не жалей. Плюнь на нее. Не такой вигвам построим.
Сейчас, вероятно, было бы самое время сказать, что она беременна, что пошел уже четвертый месяц. Но Мария почему-то не сказала. Решила — ночью скажет. А Юлиан с дороги устал и уснул, как убитый. Пожалела его, будить не решилась. Лежала рядом, думала: «Ее родители — отец, как с японской войны пришел, а мать так вообще всю жизнь дальше уездного города не ездили. Даже в Чернигове ни разу не были. А сейчас все ненормальные какие-то стали. Рвутся куда-то, не сидится им на месте. Глотки рвут на собраниях. До всего им дело. И что в Чикаго, и что в Германии. И Петечка такой же полоумный… Куда она поедет с Юлианом? Строить новую гидроэлектростанцию? Сдалась она ей, как нарыв на праздники. Бросить все, что досталось с таким трудом, с такими нечеловеческими муками? Ребеночка мучить? Самой, как каторжной, на морозе работать? Слышала она от одной заказчицы, как там в палатках мерзнут, бетон ногами месят по ночам. Нет. Не затем надрывалась из последних сил, хуже зверюги жила на станции Бирзуле, чтобы бросить все». Мария разволновалась, встала, выпила теплой воды из чайника, легла снова. «А как она без Юлиана сможет жить? Стоит только на один миг подумать, что никогда не увидит его больше, так холодеют руки и ноги, а сердце стучит будто у затравленного зверька. Может, удастся его еще разубедить? Ведь отец же он, не бревно. Понимать должен». Мария зажгла свет и долго смотрела на спящего Юлиана. Его по-юношески чистое лицо с высоким лбом хмурилось во сне. Черные брови над переносьем сбегались в складку, губы что-то беззвучно шептали.
Нет, ждать до утра она не могла. Мария решительно растолкала Юлиана. Он долго не хотел просыпаться — мычал во сне, снова валился на подушку.
— Вставай, — говорила Мария. — Важный разговор есть. Слышишь?
— Утром поговорим.
— Беременна я, — сообщила Мария. — Три месяца уже.
Юлиан сел на кровати, долго молчал. Сон с него как рукой сняло.
— Это точно?
— Куда уж точней. Доктор сказал.
— А аборт можно сделать? — И, испугавшись собственного вопроса, увидев, как сразу повлажнели глаза Марии, стал объяснять: — Я не ехать не могу. Сам был первым инициатором, сам, можно сказать, всех рабфаковцев сагитировал, а теперь в кусты? Скажут трус и ренегат. Себя уважать перестанешь.
— А я?
— Пойми еще раз — оставаться я никак не могу. А ты поступай, как знаешь.
Последние годы Мария чувствовала, как медленно сходит с нее то грубое, жесткое, дерзкое, за что на станции Бирзуле ее называли «Маруська-вырви глаз». Иногда ей казалось, что никогда не было всего того ужаса, что пришлось испытать ей, семнадцатилетней шинкарке станционного буфета. Она стала мягче, спокойнее, отвыкла ругаться. Работа с заказчицами требовала терпеливости, умения владеть собой. Вот только улыбаться часто, как другие, никак не могла научиться. Так и осталась по виду хмурой, будто всегда недовольной. И эти перемены в себе радовали Марию. Но сейчас, после слов Юлиана, как ей казалось произнесенных с подчеркнутым равнодушием, после его фразы «поступай, как знаешь», давно забытая волна мутной ярости и обиды нахлынула на нее. В голове шумело, а в груди все дрожало.
— Сделал свое дело, забрюхатил, а теперь в сторону? Моя хата с краю? — закричала она высоким вибрирующим голосом. — Нет, не выйдет. Не на такую напал. Или женись, или зарублю, как цуцыка. Нехай потом судят. — И с искаженным болью и обидой лицом по давней привычке схватила лежавший за печкой топор.
Перепуганный Юлиан рванул с вешалки пальто, кепку и выскочил на улицу.
Через полчаса Мария отошла, немного успокоилась, разрыдалась. Такую, нечесаную, с опухшим лицом и красными от слез глазами и застала ее Матрена Ивановна.
— Что с вами, рыбонька? — спросила она.
— Давайте, что принесли, — хмуро сказала Мария. — То не ваше дело.
Весь день, делая привычную работу, она ждала Юлиана. «Если любит по-настоящему — не обидится, придет. Понимает же, что за топор я в сердцах схватилась». Останавливала машинку, прислушивалась, не раздастся ли негромкий будто просительный стук в окно. Но Юлиан, впервые увидевший Марию в таком состоянии, буквально дикую, невменяемую, решил, видимо, больше не появляться. Проплакав всю ночь, Маруся утром пошла к жившему напротив гинекологу Думбадзе.
— Еще нэдельку не пришла — не стал бы делать, — сказал он. — Поздно было бы.
Юлиан явился неожиданно только через месяц. Разделся, сел на стул, будто ничего не произошло между ними, будто был здесь только вчера. Оказывается, уже три недели он работал на Днепрострое.
— Втік, не втік, а побіг,— засмеялся он и, увидев лежавший у печки топор, затолкнул его ногой подальше под кровать.
— Не бойся, — грустно произнесла Мария. — Извини, ежели напугала.
— Ладно, — сказал Юлиан. — Не будем об этом. Я приехал за вами, баронесса. Если надумала и согласна ехать — пойдем распишемся и начнем собираться. Меня отпустили на три дня.
Первые две недели Юлиан почти беспрерывно стоял перед ее глазами. Чем бы она ни занималась, она слышала его голос, видела его лицо, вдыхала запах его пахнущей керосином и дегтем кожи. Временами ей казалось, что кто-то зовет ее: «Баронесса». Тогда она останавливала машинку и прислушивалась. Но раздавались лишь шаркающие шаги прохожих по кирпичному тротуару за окном да жужжали мухи над оставленными на клеенке стола хлебными крошками. Ночью спать почти не могла. Слушала шелест листвы на деревьях. Смотрела на звезды, низко повисшие над каштанами. Если бы Юлиан появился в первые дни после исчезновения! Без колебания бросила бы мастерскую, заказчиц, устроившуюся жизнь. Так остро ей не хватало его. Но Юлиан не появился.
— Жить там вполне можно, — рассказывал он сейчас. — Зачислили в бригаду бетонщиков. Питаемся с ребятами на фабрике-кухне. При входе в зал выдают алюминиевую ложку, а при выходе отбирают. Не сдашь — не выпустят. Вообще увидишь там много интересного. — с увлечением продолжал он. — Контрасты разительные, иностранные специалисты, ударные комсомольские бригады и полно раскулаченных со своими лошаденками и грабарками. Новейшие краны «деррики», а на каждой электрической лампочке выжжено плавиковой кислотой «похищено на Днепрострое». Это, понимаешь, чтобы не уперли.
Он умолк, почувствовал, что Мария не слушает его. Действительно, слова Юлиана проходили мимо ее сознания. Она видела темно-коричневое от загара лицо, потертое, выцветшее пальто с оторванными пуговицами на худых плечах. Из коротких рукавов торчали большие узловатые в переплетении вен руки. На ногах грубые ботинки с электрическими проводами вместо шнурков.
За эти дни она выплакалась, настрадалась. Сейчас в душе будто все перегорело. Подумала спокойно: «Остался бы здесь — жили б как люди, всю б одежду ему новую справила. Так разве ж его удержишь? Да и не нужна я ему. Глаза вон какие растерянные. Капли радости в них нет, что увиделись. И я без него проживу, не помру. Не стоит эта любовь, чтобы из-за нее жизнь ломать, к черту на кулички ехать. Только в книгах красиво пишут».
