и другая сторона, до сих пор скрытая от Нюры. Раньше ее тревожило лишь одно: Михаил — дипломированный техник, а она не шибко грамотная рабочая. И в этом досадном разнобое притаилось какое-то неполное их соответствие друг другу и торчал хоть и не такой уж неодолимый, а все же порожек, о который могла ненароком споткнуться их любовь.
А теперь Нюре приоткрылось, что еще сильней разделяет их не этот невысокий порожек, а совсем иное. Ее впервые удивило, как по-разному, оказывается, любят они друг друга: Михаил стремится к ней всей душой, ничего от нее не пряча, а она вот пустилась в мелкие и грязные хитрости, пыталась набить себе цену и нелепой этой проволокой хотела покрепче привязать его к себе. Ох и дура же она стоеросовая!
И пусть за производственную свою промашку с проволокой она ответит полной мерой. Тут все правильно: нанесла урон запани — отвечай. Но, может быть, главная ее вина совсем не перед Полозовым или Федором Николаевичем, и не перед маленькой Ксюшей и всей своей бригадой, и даже не перед Михаилом, хотя перед всеми ними она в бесспорном долгу, а больше всего провинилась она перед своей любовью. Это так ясно стало теперь Нюре.
На миг беззащитная ее любовь возникла перед ней как что-то живое, хрупкое, требующее бережного с собой обращения. А она, пустившись в хитрости, недостойные своей любви, принизила ее, предала, чуть было не затуркала до смерти. Если она и дальше будет ловчить, любовь вконец разобидится и уйдет от нее, и тогда уж не поможет никакая, самая мягкая на всем свете проволока…
От всех этих непривычных мыслей Нюра насупилась и подурнела лицом. Михаил заметил это, но, конечно же, не понял, в чем тут дело. Он забоялся вдруг, что Нюра скажет сейчас что-нибудь такое, после чего им уж никак не помириться, и проговорил быстро, спеша опередить ее:
— Знаешь что, давай еще помолчим, а?
— Как это? — опешила Нюра, подозревая подвох.
— А так: просто помолчим маленько, и все. А то мы еще разругаемся вдребезги, а мне ругаться с тобой не хочется.
— И мне… — призналась Нюра.
— Тогда молчим.
Они сидели на высоком берегу и молчали — дружно, старательно, будто сообща делали трудное дело, от исхода которого зависела вся их дальнейшая судьба. Слышней стали стрижи, и в их вскликах Нюре послышалось что-то одобрительное, даже ликующее, точно быстролетные эти птахи радовались, что они с Михаилом вовремя взялись за ум и остановились у самой кромки первой своей крупной ссоры, которая бог знает куда завела бы их…
Из-за поворота реки выплыл пассажирский пароход. Нюра дважды обежала глазами всю посудину, но практикантки нигде не нашла. Наверно, забилась бедолага в душную каюту и читает там взахлеб толстую книжищу. Нет чтоб погулять по палубе, полюбоваться напоследок теми местами, где проходила ее практика, а заодно и Михаила с Нюрой увидеть на бережку. Ведь с палубы ни за что не углядеть, что они тут чуть было не поссорились, а вот то, что сидят они рядышком, распрекрасно видно. Так нет, не доставила залетная студенточка этой последней радости Нюре. Ладно, она и без этого подарка как-нибудь обойдется…
Михаил сбоку пристально смотрел на нее. Он уже заметил, что сегодня Нюра совсем не такая, какой была вчера, хотя и пытается доказать, что ничуть не изменилась. Похоже, она все время чего-то от него ждала, а вот чего именно, Михаил пока не знал. Раньше он злился на вечные ее придирки к нему и все надеялся, что когда-нибудь она утихомирится и станет с ним поласковей. А сейчас мечта эта вроде бы и сбывалась: Нюрины колючки заметно притупились, и вся она стала мягче, податливей, будто рухнула в ней та преграда, что еще вчера стояла меж ними и не пускала его к ней.
Ему бы радоваться сейчас, но Михаилу стало вдруг больно за Нюру, словно по его недосмотру приключилась вся эта история с проволокой. Была какая-то жестокая несправедливость в том, что изменилась Нюра не из любви к нему, как он втайне надеялся, а согнула ее нежданная беда. Совсем не о такой перемене он мечтал. Уж пусть бы лучше она осталась прежней и высмеивала его на каждом шагу, чем вот так сломаться.
Другого человека на ее месте можно и даже нужно было бы пожалеть, а Нюру жалеть как-то несподручно. Наверно, есть люди, которые не созданы для того, чтобы их жалели. Или все дело в том, что Михаил просто не привык еще жалеть ее? Так или иначе, а не жалелось сейчас Михаилу, и ничего тут нельзя было поделать…
Михаил пошевелился, и Нюра обернулась к нему.
— Ну как, намолчался досыта? А теперь что будем делать? Давай прорабатывай меня, учи уму-разуму. Все теперь кроют меня почем зря, давай и ты… За компанию, чего уж там!
И не в ладу с бойкими своими словами, которые она как бы взяла взаймы у себя вчерашней, прославленной и языкастой бригадирши, нынешняя присмиревшая Нюра виновато посмотрела на Михаила, взглядом прося не обижаться на ее слова и не принимать их близко к сердцу. Ведь при всем своем желании не может же она в одночасье вся насквозь переродиться и отказаться от всех прежних своих привычек. Это так легко понять, если любишь хоть самую малость…
И Михаил понял Нюру, накрыл своей рукой ее руку и стиснул у запястья, словно хотел сказать, что в беде он ее не оставит. А давно известно: любая беда, даже и самая горькая, если перемогать ее не в одиночку, а разделить между двумя любящими, сразу никнет и мельчает, и не вдвое, как полагается по правилам обычной арифметики, а в добрый десяток раз. И Нюра, хотя и впервые в жизни столкнулась с этой высшей арифметикой любящих, сразу же усвоила все ее мудрые и вечные законы и уверилась, что вместе с Михаилом ей теперь ничто на свете не страшно.
Она припомнила недавние свои горделивые мысли о том, что ей придется одолевать все житейские колдобины и за себя и за Михаила, и ей стыдно стало. Ну и слепая же она была! И чего вздумала считаться? Выходит, она на самом деле жадная, только не на деньги, а очень уж высоко каждый свой шаг ценит. Неужели все любящие тоже ощупью находят путь друг к другу или им одним так трудно?
Как никогда прежде, Нюре стало ясно: вдвоем они осилят любую беду, а не только паршивую эту проволоку со всеми ее прямыми
