ничто не может запакостить — она останется чистой.
Война… Кто сполна хлебнул этого полынного напитка, вовеки не забудет его горечи. Горечи разлук, горечи потерь, горечи розыска близких.
Два месяца жизнь держала Николая на временной прописке, и никто из врачей не мог бы поручиться, что сделает ее постоянной. А непутевая Нелька шла с дивизионом все дальше и дальше на запад.
Лишь спустя десять дней после письма Середы Дарья Платоновна получила официальное извещение: узнала правду — сын ранен, в госпитале. Сразу же выехала к нему. Несколько позже и сам Середа сообщил ей о своей жестокой ошибке.
Не объятиями радости сын встретил мать — мучительным кашлем. Полулежал на койке зелено-серый, с провалившейся грудью. В одной руке воронка кислородной подушки, в другой — газета. Горькая судорога пробежала по его губам. Задышал хрипло, устало. И все-таки это был он, ее мальчуга. Можно тронуть его руку, волосы. Можно, нет, нужно улыбаться ему…
Дарья Платоновна стала приходить в госпиталь ежедневно, рано утром — как на работу. Не просиживала часами у постели сына. Не вздыхала тяжко, глядя на его маету. Она всегда была в деле, в труде: проветривала палату, помогала перестилать постели, кормить больных, раздавать лекарства. И только когда сын спал, подбиралось отчаяние: вот он, жив, но будет ли жить?
К ней привыкли. Никому и в голову не приходило, что она здесь посторонняя, что своими частыми посещениями нарушает госпитальные правила. Даже вахтер, одноглазый солдат, приветствовал как свою:
— Доброго утра, Дарья Платоновна. А наши-то взяли Белград!
— Доброго утра! Мы уже в Восточной Пруссии…
— Доброго утра, Дарья Платоновна. Овладели городом Киркенес в Норвегии. А в Закарпатье — Ужгородом.
На юго-западе от Кенигсберга советские воины завершили ликвидацию окруженной Восточно-Прусской группы. Зажатые на мысе Кальхольцер-Хакен, немцы пытались продержаться хотя бы несколько дней, чтобы, выиграв время, эвакуировать морем остатки разгромленных соединений. Маневр не удался… Русские овладели Гданьским портом; части 3-го Украинского фронта вышли на австрийскую границу. Продолжался поход на Берлин, на землю тех, кто злодейски начал войну.
Прочтет Николай сводку в газете — глаза на миг загорятся и снова потухнут: что он теперь для фронта? Балласт!
Дарья Платоновна угадывала его мысли. Не изворачивалась, не тешила словами — поправишься, мол, скоро встанешь, и снова — в армию. Знала — этого не будет; в груди его осколки металла. И оттого что не хитрила, оттого что, неслышно ступая между койками, поправляла одеяла не только ему, но и другим, подавала еду не только ему, но и другим, Николаю становилось спокойнее, и думы — злые, встревоженные осы — жалили меньше.
Листки длинных посланий Сергея Сергеевича полны ободряющих слов. О болезни не расспрашивал. Вскользь заметил: «Если мама рядом с тобой, я спокоен». А ей: «Когда врачи разрешат, вези его, Дашура, в Нижнебатуринск». Как юноша в годы земства, верил в Соколова и нынешний генерал медицинской службы профессор Зборовский.
Восемь месяцев возле сына. Дарья Платоновна работала уже в штате госпиталя вольнонаемной. Но как только Николай чуть поокреп, добилась перевода его, по запросу Соколова, в Нижнебатуринск.
Нижнебатуринск, потом — Комаровка.
Март — вековой предвестник теплых дней — иногда еще стращал морозными ночами. Но утренний туман растворялся быстро. Солнце любовно поглаживало землю. Рокотали ручьи. Безлистые ветки тополей и лип напоены влагой. Воздух легкий, чистый, точно процеженный.
Комаровку ни разу не бомбили. Но и в ней все напоминает войну: женское засилье и горожане в колхозах; медали и ордена на груди у калек, безлошадье, нехватка семян. Из четырех сыновей колхозного бригадира полегли трое: один под Харьковом, другой в Словакии, а самый последний — первым пал под Могилевом.
Изба Фомы Лукича отошла под колхозный коровник. Ее удлинили, выбелили, окна заколотили: рейка — просвет, рейка — просвет… Из семьи не осталось никого, кроме Ольки, и та в Ленинграде. Федя убит под Нарвой. Их мать до этой зимы кое-как держалась. Потом вдруг стала слабеть и умерла.
Не впервые судьба бросала Дашу на исходные позиции — в Комаровку. Едва успел зажечься свет в трех оконцах ее избы, как потянулись соседи.
Городам не хватает не только продуктов, не хватает врачей, — каково же деревням? Радиус обслуживания Комаровского фельдшерского пункта расширился: захватил Мушары, Гречихино. Многовато, а нужно справляться. Одной справляться. Снова спрос на Дарью Платоновну с утра до полуночи и с полуночи до утра. На роды, правда, зовут теперь редко. Кто ж рожает в войну?
Всех помнила Даша по имени, по прозвищу. Но пришли и новые люди — те, кого война прогнала из городов. Новые люди — новые друзья.
Собралась как-то на кладбище, навестить Андреяна Степнова, фельдшера-неудачника, обучавшего ее грамоте. Хоронили — это-то хорошо помнит — у забора, как самоубийцу. Да чуть не прошла мимо — затерялась его могила среди зеленых бугорков земли с крестами и без крестов, что устлали собой деревенское упокоище.
Уцелевшие комаровские старики, останавливая сына «фершалши», щупали его, костлявого, словно хотели удостовериться, что он это, доподлинный. Бабы, помнившие Дашиного малолетка, глядя на него, тяжело ступающего, бледного, худого, сочувственно вздыхали: не жилец!
Он и сам себе казался похожим на скелет, который однажды видел в анатомичке у Инны. Забредет иной раз в избу, где жил его сверстник. Радость, если покажут письмецо, присланное с далекого фронта. Совестно, что сам он теперь не там. Обратно до дому добирался с трудом: длинной, очень длинной стала для него комаровская улица.
Горя нынче много. Фельдшерице оно виднее: из каждой избы выпирает. Но когда пахучим маем объявили победу, когда нужно было радоваться и смеяться, Дарья Платоновна заплакала. В первый раз за все эти годы заплакала.
Подобно всаднику на одичавшем коне, Николай не знал, удержится или жизнь выбросит его из седла. Дважды отлеживался в госпитале. Варфоломей Петрович делал все возможное, чтобы выходить «крестника», но свищ не заживал. Ярлык, приклеенный ВТЭКом — «инвалид Отечественной войны», — вселял неуверенность.
Не заживала и другая рана: Инна. Никогда напрямик не раскрывал ей причину своего отчуждения. Но не думал, что она сможет так резко отвернуться от него.
Неожиданно она прислала в Комаровку письмо — совесть замучила или кто надоумил? Прочел и разорвал. Ветер поднял бумажные клочки и погнал их далеко со двора.
То ли в самом деле лето живительно, то ли время свое взяло, но вот шаги Николая стали уверенней, дыхание ровнее, кашель реже. Сам починил крышу избы. Сам для колхоза отремонтировал две жатки и конные грабли, для МТС — колесный трактор. Пригодилось забытое, «слесарь-студент»! Уставал. Отдохнув, снова работал. И вдруг начал курить.
— Нельзя! — мать вырвала изо рта папиросу. Потом разрешила: — Если без дымка тебе тошно, кури. Воздух комаровский все
