— Ты же — крестьянская душа, как будешь без пашни, без скотины?
— Пашня нам опять досталась затопная. Неудобь. Делили по правде — уж такая судьбина. А на чужой полосе хребтину ломать не стану, не за то батяня воевал на дутовском фронте. А ежели вырешат дом не отдавать?
— Власть народная — поймет тебя.
— Да и я так смекаю. Его, дом-то, и продать можно на месте, найдись бы какой добрый мужик, хозяйственный, скажем. А то вот и слеги уж сжег. Не свое. А мы дом-то собирали, баба моя ребенка с надсады недоносила. Я ему эти слеги припомню…
Возница так повернулся, что едва не опрокинул дрожки.
Возле своих ворот Семен Григорьевич расплатился с возницей и посоветовал напоследок:
— Ты там без ругани дело-то свое решай. Злое слово — худой помощник. Слышишь?
Но возница, не считая поданного серебра, ссыпал его в карман и стегнул лошадь.
«Экая бессмыслица», — с грустью проводил Семен Григорьевич возницу, почти уверенный, что тот, вероятно, мужик упрямого характера и руганью испортит свое дело. Уж поднимаясь на низенькое крылечко парадного входа, неожиданно установил, что где-то видел этого мужика с угрюмыми глазами. «Откуда он? — ведь спросить бы. Может, из Устойного? Воля дана, земля есть, а доброты в людях мало, и об этом надо думать…»
Семен Григорьевич с крылечка дотянулся до первого окошка и постучал: в доме захлопали двери, послышались шаги по веранде. Щелкнула задвижка. Лиза, жена Семена Григорьевича, в цветастом халате, с обнаженными по локоть красиво-длинными руками и утренним румянцем на щеках, обрадованно всплеснула ладошками:
— Боже мой, хорошо-то как! Да ты погляди, погляди. — Она потащила мужа к зеркалу, висевшему на глухой стене веранды, приговаривая: — Боже мой, хорошо-то, Сеня. Право, соколик.
Но Семен Григорьевич не дошел до зеркала, снял фуражку и, с неудовольствием оглядев ее, бросил в плетеное кресло.
— Я в ней как гимназист, с которого спустили штанишки и вот-вот будут пороть.
— Сеня, миленький, только не бросай. Ты в ней паинька, душка и совсем юноша. Да, Сеня, а ведь у нас гость. Твой земляк, из Устойного. Харитон Федотыч. Имя прямо библейское: Харитон. И жесткое.
— Лизонька, это ж сын Федота Федотыча Кадушкина.
— Вроде бы, Сеня.
— Так ведь он служит в армии. Как здесь-то оказался?
— По одежде не видно, чтоб из армии.
— Ну и что он? — спрашивал Семен Григорьевич, проходя в переднюю и раздеваясь, чтобы умыться. А Лиза все еще вертела в руках мужнину фуражку, новую, и потому жадно впитавшую в чистый ворс застойный дух общего вагона и дорожного дыма. От самого Семена пахло вагоном, и эти запахи и фуражка, молодящая мужа, внушали Лизе безотчетную радость.
— Он странный, этот Харитон: все оглядывается. Вроде напуган чем.
Семен Григорьевич Оглоблин родом из Устойного и, бывая в родном селе по делам службы, заезжает на постой в чужой, но хлебосольный дом Федота Федотыча Кадушкина, хотя в Устойном у Семена Григорьевича живет родня — семья старшего брата, погибшего в боях против банд Дутова под Оренбургом. Невестка Катерина всегда готова с безграничной радостью принять гостя, но в избе ее постоянно плесневеет сырость, от скудного топлива угарно, а в щелях прогоревших стен живут неистребимые скопища клопов. После проведенной ночи в избе Катерины у Семена болит голова и огнем горит расчесанное тело. Попервости Катерина и плакала, и сердилась, узнав, что деверь обегает ее радушие, но потом смирилась и всякий раз, когда он останавливается у Кадушкиных, приносит ему туда сметаны и стряпанцев. Федот Федотыч — ревнивец, что ж у него, не стало чем попотчевать и одарить в дорогу гостя? Потому, углядев Катерину с узелком, посылал, кто есть под рукой, с наказом запереть ворота и не пускать ее на двор.
— Чтоб ноги чужой не было. Мой гость Семен Григорьевич — я его и пахтаю.
Бывало, Харитон неумело лгал из-за плотных запертых ворот:
— Нету его, тетка Катерина. Не заезжал он нонче, Семен-то Григорьевич.
— Харитоша, золотко, ягодка, касатик, отвори. Голубчик, дай бог тебе самую зарную невесту. Мое слово сбывчивое. Слышь ли?
Ласковому слову Харитон не мог противиться и брал Катеринины гостинцы, укладывал их в ходок Семена Григорьевича, и мать Катерина уходила, радуясь и печалясь одними слезами.
— Не надо бы брать, — винился потом Харитон перед Оглоблиным. — Небось последнее у них.
— Зачем брал?
— И то, зачем брал. А жалко потому, Семен Григорьевич.
— Жалко? — дивился Оглоблин. — Вот как. Жалко. Да ты, Харитоша, не мою ли племянницу прижалел?
— Что ж, Евдокия Павловна славная девушка.
— Славная-то славная, Харитоша. Да круга не твоего. Дай-ка узнает Федот Федотыч. Ась?
— Теперь не старое время.
— Времена-то новые, да только батюшка-то твой по старой колодке шит.
После этого разговора Семен Григорьевич больше не видел Харитона, в жизни которого и сбылось предсказание Семена Григорьевича.
Федот Федотыч как-то вызнал про тайную любовь сына и, человек практического склада, ни слова не сказал Харитону, а взвалил в телегу свиную тушу, три мешка муки-крупчатки и увез служащему из военкомата. Дело было по осени, шел набор в армию, и Харитона забрили. Федот Федотыч даже сумел в районе опять же через верного человека выправить для сына бумагу, что хозяйство Кадушкиных середняцкое, и Харитона, окончившего школу крестьянской молодежи, с места направили в школу младших командиров.
Харитону служба в армии пришлась по душе, он даже стал подумывать остаться после действительной на сверхсрочную, вызвать к себе Дуню — и прощай Устойное вместе с батей, хозяйством и землей, конечно. Да на деле все обернулось иначе…
Семен Григорьевич умылся, побрился и обстригал ногти, когда из дверей горенки вышел Харитон, рослый, комлистый в суставах. Лицо крупное и удлиненное, но приятное, а глаза смирные. «Весь в мать», — мельком подумал Семен Григорьевич, потому что знавал Кадушкину, набожную, доверчивую, не знавшую на людях, куда деть свои землистые, изработанные руки.
— Здравствуй, здравствуй, служивый.
— Отслужил, Семен Григорьевич. По чистой.
— Рановато вроде.
— Рассудили так.
— Ну да потолкуем. Умывайся и все такое, а Лиза нам на стол соберет.
Харитон умываться пошел к колодцу, а Семен Григорьевич разволновался и забыл о ногтях.
— Ты не находишь, Сеня, что странный он? — жила интересом к Харитону молодая хозяйка, накрывая стол в гостиной. — Надо узнать, у него случилось что-то.
— Да ведь он всегда был таков. Ему бы девушкой родиться. А он мужчина, да еще из крепкого хозяйства. Я чуточку догадываюсь. Однако он — душа чистая — расскажет все сам.
Сели за стол. Семен Григорьевич налил Харитону водки, выдержанной на протертых семенах тмина. Занес отделанный серебром графинчик над другой рюмкой, да лить не стал:
— Мне на службу. Вот если Елизавета Карповна. Как ты, Лиза?
— Поддержу. Вы хотите, чтоб я поддержала вас, Харитон?
— Да я без вас, Елизавета Карповна, капли не приму. — Он молитвенно прижал кулаки к своей груди, но вспомнил, что это некрасиво, опустил руки на колени.
— За исполненный вами долг перед отечеством, — Лиза подняла брови и с легким звоном коснулась Харитоновой рюмки. Выпила. Выпил и Харитон. Большой угловатый лоб у него сперва побледнел, а потом начал густо краснеть. Лиза с вызывающей откровенностью смотрела на него и соглашалась с мужем: Харитон действительно мило неловок и женствен. Ей, возбужденной хорошим утром и выпитым, хотелось чему-то научить этого чистого и доверчивого человека.
— Ты, Сеня, налей ему еще. А то он вчера пришел такой робкий, робкий, едва уговорила остаться. А вижу, ему позарез нужно повидаться с тобой.
— Я больше не стану, Елизавета Карповна. У меня и так все в голове перепуталось. А повидаться в самом деле, Семен Григорьевич, прямо позарез. Больше мне не к кому, кроме вас.
Оглоблин уловил беспокойный погляд Харитона и успокоил:
— Ты говори, у нас с Лизой все секреты пополам.
— Мой секрет знает весь свет. Думаю, будет ли интересно Елизавете Карповне.
— И она послушает.
— А мне еще охота выпить с Харитоном, — Лиза по-прежнему с открытым интересом глядела на гостя: — Скажи ему наконец, Сеня.
Но Харитон и без слов хозяина взял свою рюмку. Семен Григорьевич медленными движениями размешивал в своем стакане мед. Лиза переоценила свои силы, выпила только полрюмки и сразу угасла.
— Яков Умнов, председатель сельского Совета, — начал Харитон, не притронувшись к закуске — ему было не до еды, — написал в школу командиров, что я сын кулака, из семьи сельского мироеда… Меня вызвали в штаб, потребовали объяснение. Сказал как есть. И — по чистой. Отец, Семен Григорьевич, какой бы он ни был, но не мироед. Скуп, жаден — это есть за ним. И в то же время, Семен Григорьевич, не хочу входить в отцовские дела, не лежит у меня душа к большому хозяйству. Да и не умею я нанимать людей, рассчитывать их, подгонять в конце концов, а без понукания, известно, дело не поведешь. Не по мне вся эта механика. Да и незаконная. Чего уж тут.
