— Что слушать — знаем.
— В кандидаты тут принимали.
— Вместе ели блокадный хлеб.
— Нет, товарищи, — остановил мичман, — здесь есть новички, и я думаю, что Лебедеву надо рассказать о себе.
Лебедев сказал коротко. Главным образом о своей жизни до военной службы. Он жил в Москве, работал в депо имени Ильича помощником машиниста и оттуда призван во флот.
— Есть ли вопросы к товарищу Лебедеву?
Над лодкой прошуршали винты рыскающих там, наверху, кораблей.
— У меня вопрос, — сказал Лимарь. — К секретарю. Нельзя ли вторично зачитать заявление?
— Если собрание не возражает?
— Читай.
Мичман прочитал: «Прошу принять меня в члены ВКП(б), так как в настоящий момент всю тяжесть войны несет на себе в первую очередь наша партия; в ее рядах будучи, я желаю громить врага и… — мичман запнулся, поняв, что хочет Лимарь, и, подчеркивая первое слово, закончил: — умереть коммунистом».
Андрей Лимарь взял слово:
— Я хочу, чтобы ты жил и победил, Алексей. Умереть в нашем положении нетрудно; пустил воду и помирай. Выжить, победить труднее. Лодка нужна живая, и ты нужен живой. Если дойдет до точки — всплывем и примем бой.
Лимарь усмехнулся:
— Но, как говорит наш старпом, матрос не помрет, матрос все переживет.
— Не знаю, зачем Лимарь трогает Алексея, — вступился за Лебедева другой матрос. — Горе у него большое и ненависть велика. Дела на фронте тяжелы, фашисты под Ленинградом, и не всякому до пляса. Зачем тревожить раны человека?..
Тогда слово взял Лосев:
— Лебедев хороший воин, и я его в партию рекомендую. Но я понял Лимаря. Он говорит о воле коммуниста. Большое горе, но коммунист должен горе перебороть. Пусть молодой матрос смотрит на тебя и нос не вешает. Да, фашисты под Ленинградом. Между нами и Кронштадтом несколько сот миль и много опасностей. Сети. Мины. Охотники. Миноносцы. Самолеты. Все против нас. Но кто же из нас обреченный — мы, на грунте, или они, наверху, под солнцем? Вот мы лежим на дне у берегов Германии. Рядом Киль и Гамбург. Нас ищут, бомбят. Нас хотят уничтожить. А у нас тут — партийное собрание. Очередное партийное собрание. Так кто же смертники — мы или они?..
В наступившей тишине прокатился отдаленный взрыв. Лодку чуть качнуло, как качает дом при слабом землетрясении. Лосев продолжал:
— Я предлагаю…
Новый взрыв встряхнул лодку, за ним другой, вырубился свет, и коммунисты разошлись по боевым постам. Видимо, враг прочесывал море — квадрат за квадратом…
Спустя неделю лодка стояла у Кронштадтского пирса и принимала торпеды. Сильные краны укладывали их на корабль. Два матроса возились с маслянистой стальной толстухой.
— Маруське смена пришла, — сказал Лимарь. — Везет тебе, Алексей, на приличное общество.
— От дамского общества я никогда не отказываюсь, — отшутился Лебедев.
— Ты счастливый человек. Подумать только: принят в партию на дне моря…
— Не в том, Андрей, счастье, что на дне моря, а в том, что в бою, у Гитлера под носом. Тридцать шесть тысяч тонн ко дну, да еще партийное собрание в его водах…
В книге протоколов партийных собраний, которую вел на лодке мичман Виноградов, так и было записано:
«Протокол №12
24 июля 1942 года.
Партийное собрание подводной лодки.
Балтийское море.
На грунте.
Глубина — 40 метров.
Меридиан Берлина…»
Дальше следовало обычное — председатель, секретарь, кто присутствовал, кто на вахте, что слушали, кто выступал, что постановили.
Постановили: принять единогласно.
К протоколу была приложена пачка документов. Среди них и заявление Лебедева. В последней строке рукой матроса одно слово было перечеркнуто и тем же почерком вписано другое: «победить». Строка теперь читалась так: «чтобы победить коммунистом».
Александр Крон
Трассирующие звезды
Способность мыслить и чувствовать возвращалась к Ильину постепенно.
Сначала мыслей вообще не было. Только ощущения. Звон в ушах, стеснение в груди, вязкая медная горечь во рту. Все мышцы были напряжены и, казалось, одеревенели. Ильин не чувствовал ни холода, ни боли, хотя вода была ледяная, а при падении он сильно ушибся. В глазах ощущалось сильное жжение, и первое время он ничего не видел. Потом понемногу зрение стало возвращаться: сперва перед глазами поплыла разноцветная рябь, затем он вдруг различил свои руки. Они крепко держались за нечто твердое, скользкое и неустойчивое. Руки то оказывались перед глазами, то уходили вверх, и Ильин переставал их видеть. Ильин еще не знал, что это такое, но инстинкт говорил ему, что разжать пальцы нельзя.
Набежавшая волна накрыла его с головой. Это было настолько неожиданно, что Ильин не успел закрыть рта и наглотался воды. Пришлось долго и мучительно отплевываться. Отдышавшись, он уже разбирался в окружающем.
Он был один. Кругом была вода. Он цеплялся за скользкие рога плавающей мины. Толстуха мирно покачивалась, иногда вздрагивая и приплясывая от удара волны. На поверхности воды дрожали слабые желтоватые блики.
Затем он увидел огонек, окруженный венчиком зарева. Он мерцал в ночи, то разгораясь до яркости вольтовой дуги, то заволакиваясь темной пеленой. На берегу что-то горело. Огонек казался маленьким и близким, но Ильин знал, что верить этому нельзя. Пожар был большой, а берег далеко. Далеко ли, близко ли — плыть он был не в силах.
Ильин попробовал представить себе, в какой стороне находится Кронштадт. Потом понял, что представить этого нельзя, можно только знать. Вспомнилась знакомая с детства игра: просыпаешься среди ночи и, не открывая глаз, стараешься угадать, с какой стороны койка касается переборки. Воображение создает четкую дислокацию всех вещей в каюте — стоит протянуть руку, и она сразу нащупает кисет и трубку на ковровом табурете, что стоит у изголовья. Протягиваешь — и рука ударяется о переборку, а каюта вместе с Ильиным описывает молниеносную циркуляцию, и это всегда забавно. Всегда, но не теперь.
Однако ориентироваться было все-таки надо. В Ильине пробудился штурман. Штурман Ильин запрокинул голову в поисках небесного ориентира. Над головой он увидел черный купол неба, усыпанный звездами, горевшими холодно и ярко. И сразу все события ночи всплыли в его памяти.
Лодка возвращалась из дозора и шла надводным ходом вслед за тральщиком. На мостике находился вахтенный командир лейтенант Ильин и сигнальщик Маханов. Фарватер был знаком, как путь от калитки до крыльца родительского дома. Небо было чисто, почти все время шли в видимости берега. Берег казался длинной грядкой тлеющей золы, изредка вспыхивали желтые язычки разрывов и белые огни сигнальных ракет. Кто на берегу — свои или немцы — Ильин не знал: находясь на позиции, лодка почти не имела радиосвязи с базами. Обстановка же менялась каждый час. На подступах к Ленинграду шли упорные бои.
В 22.30 Ильин и Маханов одновременно заметили по правому борту плавающую мину. Ее обошли. А в 22.31 впереди раздался взрыв. Взрыв был небольшой силы, и Ильин догадался, что тральщик зацепил параваном за буек антенной мины. Следующей мыслью было… впрочем, какая мысль пришла следующей, он не помнил, потому что через секунду огромной мощи подводный толчок взметнул вверх тонны воды, взрывная волна ударила Ильина в грудь, оторвала от мостика, и он, так и не услыхав грохота взрыва, потерял сознание.
Теперь он мог сколько угодно гадать насчет дальнейших событий без малейшей реальной надежды когда-либо проверить свои домыслы. Можно было предполагать, что лодка цела. Столкновения не было, мина рванула метрах в десяти. Впрочем, может быть, и ближе.
Тогда могло помять легкий корпус. А Маханов? Такой золотой парень, чудо-сигнальщик, он видел ночью, как сова, зато, сменяясь с вахты, на время делался полуслепым от страшного напряжения. Неужели погиб? Ильину захотелось окликнуть его, но он сразу понял, что это бессмысленно. Вообще делать что-нибудь или пытаться делать — бессмысленно, когда оказываешься в осеннюю ночь посреди залива со случайно подвернувшейся миной в качестве спасательного буя. Ильин вдруг вспомнил Жору Мачавариани, дивизионного минера. Как он говорил, когда учебная торпеда пройдет по корме мишени? — «Смешно и прискорбно в одно и то же время». Интересно, что делает сейчас Жора?
Ильин попытался взяться поудобнее, чтоб дать отдохнуть уставшим мышцам. Это ему удалось без труда. Теперь звездное небо нависало прямо над его глазами, развернутое, как знамя. Крупные звезды лили ровный безразличный свет. Только Марс был горячий, красный, резко мерцающий.
Несколько звезд покатилось по своду, вычертив быстро исчезнувший светящийся след.
«Трассирующие звезды, — подумал Ильин и мысленно улыбнулся. Это занятно — трассирующие звезды. Как же они называются на самом деле? Блуждающие? Летучие? Нет, как-то не совсем так. Как же?»
