Петр подлатал избенку, поставил новый заплот, покрыл тесом хлевушок, но живность никакую заводить не стал: хлопотно, да и ни к чему она ему. Почти все, что ему удавалось заработать на кузне, он отдавал Егоровой семье, себе оставлял лишь самую малую толику. Правда, заработать ему удавалось немного: несмотря на свое упорство и старание, он не мог сравниться по мастерству с Егором и делал только самую простую работу.
Сколько бы там ни было работы, а все‑таки на кузне он был занят весь день. Но куда девать вечер, не знал. Первое время к нему заходили мужики послушать его рассказы о службе на флоте, о Цусимском бое, о том, как после того боя крейсер «Жемчуг», на котором служил Петр, ушел на Филиппинские острова и какая такая жизнь в далеком порту Маниле. Правда, видно, рассказы его приелись мужикам, они перестали заглядывать, и Петр не находил себе места. А ночи стали длинными, пошли дожди, сделалось еще тоскливее. Его неудержимо тянуло к Акулине, но она избегала его.
Осенью на мельнице был большой завоз, Вась- ка пропадал там денно и нощно, и один раз Петр все‑таки решился зайти к Акулине. Но она даже не пустила его в дом. После этого Петр три дня беспробудно пьянствовал и пропил все, что нажил за лето. Осталась только кашемировая шаль, которую он привез Акульке в подарок, но и эту шаль он отдал Степаниде. А дружки, когда ему нечего стало пропивать, тоже начали его сторониться. Это его особенно обидело. Сам он легко сходился с людьми, от природы был добр и щедр, долгие годы службы научили его крепкому мужскому товариществу, и он ненавидел мужицкую жадность.
Единственной утехой Петра стал племянник Гордейка, тот самый подпасок, которого он встретил в первый день возвращения в деревню. Мальчонка оказался сметливым, в нем было столько дотошности, что Петр едва успевал отвечать ему.
— А бабка Федосеевна сказывала, что за мо- рями — окиянами живут люди двухголовые. Правда это? — допытывался Гордейка.
Или еще спрашивал:
— А пошто же корабль не тонет в воде, ежели он жалезный? Гвоздь вот маленький, а и то тонет.
Петр не всегда сам мог все объяснить, как чадо, и тогда они доставали книжки. Этих кни жек Петр привез две. Одна была без корочек и без названия, и рассказывалось в ней о жизни монахов. Эту книжку Гордейка не любил.
— Хуже нас живут эти монахи, только и знают, что молятся. Даже в будни. Давай другую.
Другая книжка называлась «Рассуждения по вопросам морской тактики», и написал ее будто бы знакомый дяде Петру бородатый адмирал, и подарил офицер, с которым вместе в плену были на Филиппинских островах.
— «Люди так различны по складу своего ума и характера, — читал Петр, — что один и тот же совет не годится для двух различных лиц. Одного следует удерживать, другого надо поощрять и лишь обоим следует не мешать».
— Как же не мешать, если надо удерживать? — спрашивал Гордейка.
И Петр сам не знал, как ответить. Они оба принимались рассуждать, и часто, к удивлению Петра, мальчонка высказывал мысли более зрелые, чем дядя.
— Ох, Гордейка, и башковитый же ты мужик! Учиться бы тебе.
И он стал учить племянника грамоте. К концу зимы мальчишка читал уже бойчее самого Петра, а в счете и вовсе обошел его. Дьякон Серафим, прослышавший про его успехи, устроил ему экзамен и остался очень доволен.
— По духовной части его пущать надо, — посоветовал он Петру. — Отец Никодим, того и гляди, помрет, а я сопьюсь, вот и замена нам будет.
— Куда уж нам в попы‑то!
Тем не менее Серафим навязал за ведро браги молитвенник, и Петр нет — нет да и заставлял Гордейку читать его. Но тот читал неохотно и не — внимательно. Читает — читает и вдруг посреди молитвы не к месту брякнет:
— Ты бы ее, Акульку‑то, сразу отодрал за волосы да и приволок домой. Она, сука, на Ваську- то пошто польстилась? Богатый он стал…
— Не твоего ума это дело! — строго обрывал его дядя. Но на мальчонку не сердился и был даже благодарен ему за то, что тот замечает и понимает его душевную тоску.
А ему опять стала сниться Акулька, опять неудержимо потянуло его к тому кирпичному дому, и не одну ночь простоял он под его окошками, а утешения это не приносило, только еще больше растравляло. И не раз уж подумывал он, не извести ли гада Ваську, не подкараулить ли где в укромном месте. Но то ли здравый смысл в нем брал верх, то ли жирой пример брата Егора удерживал, только на убийство Петр не пошел, а решил утопить свою тоску в другом: зачастил к вдовой солдатке Евлампии Хариной, у которой мужик сгинул где‑то под Сучаном.
Но и это не приносило облегчения. Бывало, гладит Евлампию, а сам думает об Акульке, и такая тоска опять находит, что хоть в петлю лезь.
— Не глянусь я тебе, так зачем ходишь? — спросит, бывало, Евлампия, а ему и ответить нечего.
А тут еще кроме тоски об Акульке начала глодать тоска по морю. Уж, казалось бы, отведал он этого моря сполна, по самую макушку. Морскую качку он переносил плохо, выворачивало его всего наизнанку, как пустой карман, и не одну боцманскую зуботычину снес он за эту свою слабость. А вот теперь опять потянуло его к морю. Зачем?
Догадывался, что не само море его тянет. Гля- Дя, как живут люди в деревне, он часто вспоми нал свой флотский экипаж. Там, несмотря на строгости, люди больше привержены друг к дружке, в беде аль в нужде шли на помощь. А тут каждый жил сам по себе, старался выгадать побольше да ухватить пожирнее. Петр понимал, что людей на такую жизнь толкает нужда, жир- ных‑то кусков немного валяется. Понимал, но не одобрял он эту жадность и, бывало, подвыпив, прямо в глаза говорил мужикам:
— Черви вы, а не люди! Кроты! Сидите каждый в своей норе, в нору и тащите. Гордости в вас людской нету!
— А ты вот у нас гордый да голый. От тебя даже баба и та сбежала, — посмеивались мужики.
И оттого, что они посмеивались и даже не обижались на него, Петр еще больше сердился.
— Что вы в жизни видели, для чего живете? Чтобы пожрать да поспать? Да ведь и скотина так живет. Чем вы отличаетесь от нее?
Иногда его всерьез спрашивали:
— А как еще жить? Как вылезешь из нужды, если она тебя за пятки хватает?
А как, в самом деле, жить? Петр на это не умел ответить. Начинал рассказывать про городскую жизнь, но выходило, что и там всяк для себя живет. Покрасивше‑то живут одни баре. Но всем барами жить не получится, кому‑то работать надо.
— Вот нам и написано на роду, чтобы работать. Так, видно, господь распределил.
Сами‑то они несогласные были с таким распределением — это Петр чувствовал.
— Всякого богатства я повидывал много. Вот бы поделить его на всех поровну, — предлагал он.
— А как поделишь? Вон Васька богатее всех нас, а разве он кому что за так отдаст? Грабить его, что ли? Их вон, грабителев‑то — бунтовщиков в пятом годе, вишь, как приструнили?
Что тут было в пятом году, Петр знал только понаслышке, он в то время жил в чудном и пестром городе Маниле на далеких Филиппинских островах.
3На следующее лето Гордейка опять нанялся в подпаски к деду Ефиму. Стадо собралось в тот год большое — шестьдесят семь голов. Ефиму платили за весь сезон из расчета по полтиннику с каждой головы взрослого скота и по двадцати копеек с молодняка. Прошлым летом пастух отдавал Гордейке четвертую часть, а нынче Степанида выпросила одну треть. Ефим совсем одряхлел, и подпаску приходилось присматривать не только за стадом, но и за стариком.
У них было три выпаса: сразу за поскотиной, на луговине напротив заимки и у Коровьего брода. Весной они начали с самого ближнего, и Ефим еще кое‑как помогал Гордейке. Но с троицы стали гонять к Коровьему броду, и у старика только и хватало сил дотащиться до места. Несмотря на жару, он не снимал ни шапки, ни сермяги, ни пимов — его часто трясла лихоманка.
В жару работы было мало. Коровы заходили в воду и стояли там, отбиваясь хвостами от паутов. Ефим в это время, положив под голову котомку, спал на пригорке, а Гордейка, укрывшись в тенечке, плел корзинки или мордули, чтобы ставить их на рыбу в запруде. Рыба попадалась мелкая, все больше пескарь. Но и пескарь годился для ушицы, а если его посолить покруче да высушить в печке, то можно есть прямо с костями и с головой.
Как‑то около полудня с того берега перебрел реку не знакомый Гордейке человек. Реку переходил он по — чудному: сначала закатал штаны, забрел в воду, дошел почти до середины реки, потом на самом мелком месте лег в воду и долго лежал так, прямо в одежде, высунув из реки только бритую голову. «Небось татарин или беглый», — решил Гордейка. В двенадцати верстах отсюда была татарская деревня, а беглых из Сибири каждое лето проходило немало.
Когда человек вылез из воды и стянул с себя мокрые рубаху и штаны, Гордейка окончательно решил, что это беглый: был он настолько худ, что казался прозрачным. Беглых Гордейка боялся и поэтому решил разбудить деда Ефима. Но едва он поднялся из‑за куста, как человек окликнул его:
