Семен, пока добрался из города, на похороны опоздал. И в Касьяновку приехал только на второй день после того, как отца унесли на кладбище. Посидел у могилы, всплакнул, а вечером пришел с бутылкой к Григорию.
Молчаливая Анна выставила на стол два стакана, небогатую закуску и вышла.
Семен по-хозяйски разлил водку, один стакан придвинул Григорию.
— Давай, сосед, тятю помянем.
— Давай помянем, — хмуро отозвался Григорий.
Выпили. Похрустели соленой капустой.
— Говорил он чего перед смертью, нет?
— Говорил. Держись за табуретку крепче, чтоб не упасть. Держись, держись. Жалел, что от фронта тебя четырьмя пальцами откупил.
Семен сразу и густо покраснел широким, полным лицом, до самых корней рыжих, густых волос. Покалеченную руку сунул в карман. Григорий смотрел на него, не скрывая злорадства.
— Ну, а дальше? — справляясь с волнением, стараясь спокойно, спросил Семен. Но алое лицо и дрогнувший голос выдавали его.
— Дальше-то? Вот и толкую — жалел. Знаешь, как говорится, на хитрую ж… есть это самое с винтом. Так и у вас получилось. Сам старик не рад уж был. А здорово ты приловчился на чужом горбу в рай ехать.
Лицо у Семена гуще наливалось краской, казалось, ткни пальцем — и цевкой брызнет кровь. Григорий больше ничего не говорил, молча на него смотрел, прищурив налитые ненавистью глаза.
— А дальше как?
— Что — дальше?
— Дальше как думаешь? Докладывать пойдешь?
— Погляжу.
Семен вынул из кармана покалеченную руку, увесисто положил ее на стол, подобрался, и краска с лица схлынула. Голос потвердел.
— Глядеть тебе, Гриша, некуда. Понял? Кто теперь докажет? И никто тебе не поверит. А я в последний раз говорю — давай по-соседски жить. Тихо и мирно. Ты что, Зинку забыть не можешь? Да у ей…
— Зинаиду не трогай. Не из-за нее я тебя терпеть не могу. У меня жена вон. А за то я тебя терпеть не могу, что дрянь ты! Шкура! На чужом горбу едешь!
— Не хочешь ты, Гриша, по-мирному. Ну, смотри, каяться потом будешь.
— Ты что, сволочуга, пугать меня вздумал? Меня, фронтовика?!
Григорий поднимался из-за стола, выпрямляя высокую фигуру. Зазвякали разбитые стаканы, тарелка с капустой разлетелась на мелкие кусочки. Намертво перехватив воротник Семеновой рубахи, Григорий хлестал и хлестал кулаком в толстое, ненавистное лицо. Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не подоспела Анна, которая их растащила.
— Дурак ты, Гриша.
Семен рукавом вытер кровь с лица и хлопнул дверью.
Значения этим словам Григорий не придал. А через два дня, действительно, почувствовал себя дурак дураком. Через два дня его опять, как несколько лет назад, забрали в милицию.
— Да вы знаете, за что я его бил? Вы хоть спросите? — кричал Григорий начальнику милиции, грузному, тяжелому мужику с добродушным лицом. — Знаете, как он от фронта отвертелся?!
— Ты мне, Невзоров, напоешь теперь песен. — Начальник милиции сладко, так что щелкнули скулы, зевнул. — Ты теперь нагородишь. Где доказательства? Нет их. Нету. А твой мордобой знаешь чем пахнет? Поднимем старый случай со стрельбой, да еще это пришпилим, и что получится? Раскидывай мозгами, раскидывай. Дело мы на тебя должны завести. И поедешь, на Колыму куда-нибудь.
Григория обдало холодком. Он поверил, что этот — отправит. Добродушно зевая, распишется в казенной бумаге и отправит. И ничего ему не докажешь, хоть лоб расшиби.
— Все понял? И благодари бога, что легко отделался. Иди, иди, не разговаривай.
В лесоучастке Григория ждали перемены. Его сняли с трактора и перевели в лесорубы. По производственной необходимости, как было указано в приказе, подписанном Семеном.
Надо было искать справедливости, добиваться ее, а Григорий не знал, как это делается. Вот на фронте — там все ясно. Здесь ты, а перед тобой — немец. И в драке тоже ясно. Тебя бьют, и ты не плошай. Но то, что происходило сейчас с ним, не было похоже ни на фронт, ни на драку. Кулаками тут ничего не докажешь. Тут требовалось совсем иное — ходить по начальству, писать бумаги, убеждать, что белое есть белое, а не черное.
Но попробуй что-нибудь доказать тому добродушному начальнику милиции! Нет, не мог, не умел Григорий. Вот если бы выйти с кем-нибудь из них, с Семкой или с начальником милиции, один на один, и хлестаться до кровавых соплей — вот был бы толк. Но он об этом теперь и не думал, знал — сразу укорот сделают.
— Не связывайся, Григорий, — просила Анна. — Не связывайся с им, посадит тебя, ведь посадит. Меня хоть пожалей. Вдруг дите будет — куда я одна?
Да, Семен многому успел выучиться, многое успел постичь. А вот Григорий — нет.
Он плюнул, выматерился и пошел в лес простым сучкорубом.
Годы разводили бывших дружков в разные стороны. Семен Анисимович поднимался вверх, чувствуя себя прочней и надежней на своем месте, а Григорий Фомич оставался в тени. У них с Анной пошли ребятишки, и новые заботы, тревоги отнимали время. Семен Анисимович тоже женился, облюбовав себе статную, красивую женщину из вербованных, которых много понаехало в Касьяновку на лесозаготовки. После свадьбы отгрохал себе большой и добротный дом, пожалуй, самый большой и добротный в деревне.
Так тянулось до того времени, пока не появился на лесопункте новый человек со странной фамилией Лазебный. Прислали его как технорука, а здесь уже, в Касьяновке, выбрали партийным секретарем. Был он невысокого росточка, сухонький, говорил тихим голосом, и только маленькие серые глаза горели весело и ярко.
В партийных Григорий не числился, дел у него, сучкоруба, к техноруку не было, и поэтому он очень уж удивился, когда в гости к нему пришел Лазебный.
Григорий Фомич сидел на крыльце и выстругивал саблю. Рядом, заглядывая ему в рот, топтался Серега, такой же худенький, вытянутый, как и отец. Увидев Лазебного, Григорий Фомич удивленно поднял брови и перестал строгать.
— Тять, ну… — заканючил Серега.
— Цыть! Без сабли седни поиграешь! Вишь, люди пришли.
— Здравствуй, Григорий Фомич. Я к тебе, — Лазебный прошел к крыльцу, поздоровался за руку и осторожно, неслышно сел на нижнюю ступеньку. — Весна нынче хорошая. Правда? Теплынь прямо летняя стоит.
— Хорошая, — подтвердил Григорий, внимательно глядя на гостя. — Вы, может, мне и стишки еще почитаете. Как там? Травка зеленеет, солнышко блестит…
— А тебе, Григорий Фомич, палец в рот не клади, — смущенно улыбнулся Лазебный. — Я раньше думал…
— Кто? Гришка-то Невзоров? Да он с придурью! Как рюмку выпьет, так у него в голову шибает. Молотит чо попало!
— Я по серьезному делу пришел. — Умные глаза гостя построжели. — А шутки мы с тобой как-нибудь в другой раз пошутим. Договорились? Ты вот что мне скажи. Что ты о Корнешове думаешь, о нашем начальнике участка?
От неожиданности Григорий Фомич даже присвистнул.
— А что случилось? И почему ко мне?
— Пока ничего не случилось. Хочу только понять, что он за человек, думаю, ты мне в этом поможешь. Да вот еще — лес у нас строевой куда-то исчезает. А куда — неизвестно.
— То вы не знаете! Семка его на сторону гонит, потому как дерьмо он. Дерьмо, и все тут.
— Прямо так сразу, без доказательств?
— У-у, да этих доказательств вагон и маленькая тележка.
— А если конкретно? Вот давай по полочкам разложим.
— От этого вы меня, дорогой товарищ, увольте. Он ваш брат, начальник, вы с ним и разбирайтесь. Мое дело маленькое — помахивай топором, обрубай сучки. Мне с Семкой не с руки тягаться. Он все равно чистым выскользнет, а я в дураках останусь. Раз пробовал…
— Значит, твое дело маленькое. Не твое дело, что Корнешов не по совести живет?
— Выходит, так. Меня много слушать не будут, а он — начальник, у него власть.
— Дались тебе эти начальники! Что, заело, одно и то же!
— Да с им ничего не сделаешь, у него везде дырка есть. Деревню чуть не всю под себя подгреб.
— А как думаешь, почему его рабочие побаиваются? Грешки имеют? Или он сам хочет, чтобы имели?
— Вот ты иди и у него спрашивай, ты с им в одном кабинете сидишь, а не я.
— Не хочешь, значит, помочь. А рад будешь, если его на чистую воду выведут?
— Я-то? Спляшу!
— Слабак ты, Григорий Фомич, хоть и фронтовик. Слабак. Кто бы другой повоевал за справедливость, а ты бы посидел да подождал. Нахлебник ты!
— Нахлебник так нахлебник! Серьга, тащи саблю!
Серьга тут как тут оказался возле отца, протягивая недоструганную саблю и ножик. Лазебный еще несколько минут молча посидел на крыльце, поднялся.
— Без тебя разберемся. Запомни только — Корнешову такие, как ты, и нужны. Покричали и в сторону. Он от тебя, как от комара, отмахнулся и дальше свой кусок рвать.
— Поглядим, как от тебя отмахнется.
