— Хорошо, дорогая, — пообещал Зандав, — сегодня все выяснится.
Он не поцеловал Аустру, а лишь ласково провел рукой по ее лбу и решительно направился к хозяину.
Эзериетис все утро занимался подсчетом, и результаты, видимо, оказались настолько хорошими, что рядом со счетами на столе появилась бутылка водки и закуска.
— Мне кажется, нам не на что обижаться, — сказал он, ознакомив Зандава с цифрами.
— Да я и не обижаюсь, — ответил Зандав. — Мы бы, конечно, еще могли несколько недель поработать, но что поделаешь…
— Природа берет свое, — согласился Эзериетис. — Да и вам пора уже готовиться к летнему рыболовному сезону. Он не за горами…
— Отец, наверное, уже все подготовил.
Когда Эзериетис начал отсчитывать Зандаву деньги, тот громко кашлянул. Вошла Аустра; спросив, не нужно ли им чего, она взяла полотенце и принялась старательно вытирать пыль с буфета.
— Ну так как же, — спросил Эзериетис, — хватит денег на новую лодку и сети?
— Хватило бы, но я передумал и вместо лодки закажу свадебный костюм себе и подвенечное платье невесте, — ответил Зандав, поглядывая украдкой на Аустру.
Она, перестав вытирать буфет, прислонилась к шкафу и, ободряюще улыбнувшись Зандаву, кивнула головой.
— Вон какие дела, — покрутил головой хозяин. — Ну что ж, это тоже неплохо. Наверно, пригожую девушку подцепил? За такого парня каждая с радостью пойдет.
— Ничего, она славная девушка. Буду рад видеть и вас на моей свадьбе.
— Ехать немножко далековато, — сказал Эзериетис.
— Можно торжество устроить здесь, поблизости, — продолжал Зандав, — тем более, что и невеста здешняя.
— Неужели? Тогда я тоже должен знать ее.
— Еще бы! Оглянитесь назад и увидите мою невесту.
Эзериетис оглянулся.
— Что это за комедия? — растерянно пробормотал он.
— Никакой комедии нет, — ответила вместо Зандава Аустра. — Все обстоит так, как сказал Алексис: мы хотим пожениться, и тебе не придется куда-то далеко ехать на нашу свадьбу.
Алексис встал, и Аустра подошла к нему, чтобы отец мог воочию убедиться, насколько они подходили друг к другу, — оба статные, молодые, сильные. Как ни неожиданна оказалась новость, но старый крестьянин был не настолько глуп, чтобы не сообразить, что ничего сверхъестественного и плохого для него в этом нет.
— Когда же это вы успели? — обиженным тоном спросил Эзериетис: ведь в конце концов его все же немного одурачили.
— Для этого не нужно много времени, — ответила Аустра.
— Не нужно… Вам ничего не нужно… — проворчал Эзериетис и некоторое время молчал, изредка поглядывая на Зандава. «Без примака мне все равно не обойтись, — думал он. — Работник из Зандава может получиться неплохой. Такому крепышу работа не страшна. Летом можно будет обойтись без сезонного батрака и сэкономить на этом сотню-другую деньжонок: ведь зятю жалованье платить не придется. В конце концов если уж Аустра находит, что он лучше других, не мне противиться. По крайней мере примак он будет не хуже любого другого, какой нам может подвернуться».
— По мне, делайте, как хотите, — наконец сказал он. — Но только с одним условием: ты никуда не увезешь мою дочь и останешься здесь.
И сделка состоялась, ибо всякий уговор, при заключении которого ставятся те или иные условия, есть сделка. Все были довольны.
Теперь Алексису и Аустре не нужно было скрывать свои отношения от людей. Зандав написал домой письмо и в тот же вечер перебрался из людской в хозяйскую половину — так пожелал сам Эзериетис.
Если с моря смотреть на то место, где находится поселок Песчаный, ничего примечательного не увидишь. Только вытащенные на берег лодки указывали на то, что вблизи должно находиться селение. Торчали пустые ряды кольев для сушки сетей, а со скамеек, где обычно лежали сети, были убраны все рыболовные снасти. Заснеженная, залитая водами прилива отмель выглядела сурово и пустынно, здесь даже днем не увидишь человека. Единственными живыми существами, что скрашивали эту пустыню, были ненасытные чайки да вороны, шнырявшие по лодкам, да белая собачонка. Это было славное, умное маленькое животное, чуть побольше кошки. Каждый день утром и вечером прибегала она на отмель и носилась вдоль берега. Не спуская глаз с моря, собачонка обнюхивала лодки, а потом садилась возле одной из них и что-то выжидала. Лодка и собачка принадлежали Зандаву — это был маленький Дадзис. Но напрасно тосковал он, глядя на море: хозяин не возвращался, и Дадзису ничего не оставалось, как уходить домой одному.
За дюнами, почти на одном уровне с их вершинами, виднелись крыши домов. Только трубы торчали выше. Но и они были того же цвета, что и все вокруг: цвета светло-желтого песка, серебристого чертополоха и зеленовато-серой листвы ивовых зарослей.
Причиной появления в этом месте поселка была речушка, по берегам которой земля считалась плодороднее, чем в других местах. Немногочисленные дома расположились именно здесь. Возле серых лачуг не видно было почти никакой растительности, лишь кое-где торчал то зачахший куст сирени, то ива. Вместо стройных рядов яблонь здесь красовались колья для сушки сетей, и в то время, как где-то цвели цветы, здесь развевались на ветру сети и сохла пропитанная морской солью одежда рыбаков.
Прождав напрасно хозяина, маленький Дадзис побежал было через дюны, но, вспомнив, что ему невыгодно ввязываться в драку с большими поселковыми псами, сделал крюк через кустарник и беспрепятственно добрался домой. Лачуга его хозяев ничем не отличалась от большинства поселковых домишек: старая, потемневшая от времени, с замшелой тесовой крышей, подслеповатыми маленькими оконцами и низенькими дверьми. Позади дома стояла прислоненная к стене перепиленная надвое старая лодка, возле нее — сложенные в кучу жерди, куски досок и разный другой выброшенный морем деревянный хлам, служивший рыбакам топливом. На северной стороне двора притулилась почерневшая клеть, в которой хранились рыболовные снасти; на той стороне, которая выходила к морю, в дюнах было вырыто углубление, похожее на погреб, — маленькая рыбокоптильня. Вот и все.
В полутемном помещении, служившем одновременно и кухней и рабочей комнатой, на скамье сидел крупный костлявый старик — старый Том Зандав, или, как он любил, чтобы его называли: Томас; с этим, правда, считались только его друзья молодости, ставшие теперь такими же седыми и костлявыми, как он. Темно-коричневым цветом кожи он скорее походил на старого зулуса, чем на европейца. Не заглядывая в паспорт, старику можно было с уверенностью дать не меньше семидесяти лет. Горб на спине, как у большинства рыбаков от постоянной гребли, создавал обманчивое представление о его настоящем росте, а пальцы и широкие угловатые плечи говорили о недюжинной силе и живучести — настоящий старый моряк.
Томас Зандав чинил сеть. Его пальцы ловко орудовали коклюшкой, безошибочно находя нужную ячею. Изредка челюсти старика начинали двигаться: он жевал табак, сплевывая на пол, уже пестревший коричневыми пятнами.
Зачинив большую дыру, старый Зандав потянулся, застонав, как конь, который, повалявшись по траве, поднимается на ноги. При этом движении покрытый пятнами смолы жилет вздернулся кверху, открыв взору серую бумазейную рубашку, и в помещении почувствовался запах пота.
Снаружи послышались шаги. За дверью кто-то остановился и стал вытирать ноги. Но старый Зандав даже позы не переменил, продолжая спокойно сидеть с коклюшкой на коленях: он жевал табак с таким глубокомысленным видом, словно в этом занятии заключался весь смысл его жизни.
В комнату вошла молодая девушка с корзиной в руках, в коричневом демисезонном пальто, голова ее была повязана пестрым платком, ноги обуты в резиновые боты. С ее появлением в комнату будто ворвалась свежесть, что-то светлое и беспокойное. Это ощущение свежести создавало ее белое лицо, веселые глаза и упругие движения. Как и у Алексиса, у нее были темные волосы и голубые глаза, только овал лица мягче и круглее. Она была хрупкая, невысокого роста.
Вслед за Рудите в комнату вбежал Дадзис, украдкой обнюхивая корзинку.
— Ты тоже ждешь? — состроив печальную физиономию, спросила Рудите и погладила собаку. — Где Алексис, Дадзис? Где он?
Собака, повизгивая, уставилась на дверь.
— Ничего, Дадзис, потерпи немного, — продолжала Рудите. — Алексис скоро приедет, и ты сможешь опять бегать с ним к морю.
Старый Зандав крякнул. Слова Рудите чрезвычайно заинтересовали его, но достоинство не позволяло проявлять излишнее любопытство. Поэтому вместо того, чтобы спросить: «Что ты знаешь об Алексисе?», он спросил:
— Что хорошего слышно?
Этот вопрос — совсем другое дело, и звучит он безразлично, а чтобы впечатление равнодушия усилить, он зевнул и громко высморкался.
