не тянуло.
Сам о себе подал весть Абдуллай. Связной был ранен в том же бою за Елгаву. О судьбе своего командира узнал от Середы.
«Ты, дорогой уртак Колосов, даешь ниткам из дерева, а я с Фатимой — из хлопка. Получилось, мы счас опять одна батарей. Езжай мой кишлак Сангардак пилав кушать, кок-чай пить. Увидишь моя кибиткам, а то скоро ему капут будет — построим дом с настоящим окнам и крышам».
Точно в воду канула Нелька. Послал запрос в Москву. Ответили: демобилизована, адрес неизвестен.
Не тянуло, не собирался к Смагину, а в субботний вечер взял да и зашел.
Под самый потолок книги. В красных, серых, синих, зеленых переплетах — как солдаты в парадной форме выстроились плотными шеренгами. Жена Смагина Наталья Дмитриевна — сверх ожидания — миленькая. Ручки жухлые, с перетяжечками. Ямочки на щечках, на локотках. Приставь крылышки — купидончик.
— Колосов. Фронтовой товарищ, — не очень охотно познакомил с ней Смагин.
Радостно засуетилась. Она, а не он.
За бутылкой «Московской» исчезла натянутость, развязался язык. Каждому было что вспомнить и о чем… умолчать. Острые шутки перебрасывались через стол, точно шарик пинг-понга. Наталья Дмитриевна в разговоре вся сияла бы счастьем, если б время от времени муж не шпынял ее своими одергиваниями. Дочь убитого белого полковника, она по инерции боялась всех и всего. В школе ее дразнили «генеральшей». В медицинском институте, куда с трепетом отнесла заявление, отказали в приеме: «За социальное происхождение». А его, Смагина, встретила просто в очереди за хлебом. Заговорил. Увлек. И только с ним обрела покой. Покой ли?
Смагин работает в научно-исследовательском институте гидротехники.
— Моя Олька тоже почвовед, — к слову сказал Николай. — Помнишь ее?
— Ольку?
— В Ленинграде… На Гончарной…
Морской окунь оживился:
— Как же, как же! Твоя землячка? Она здесь? Жена?.. Очень хорошо. Давай ее в институт устрою. К себе.
Смагин проводил до трамвая. И там, у остановки, Николай спросил о Нельке.
— Ничего не знаю о ней, — ответил равнодушно, вскинув плечами. — Не интересовался.
— Она спасла мне жизнь.
— Что ж на нее похоже: боевая бабочка.
— Это все, что у тебя осталось к ней?
— А ты чего, братец, хотел? У меня ж семья… Ну а фронтовые женки… кто не грешил при случае? Ты, Колосов, я вижу, все тот же идеалист?
Трамвай тронулся. На прощанье Смагин постучал по стеклу, Николай ответил ему тем же, и мысленно поймал себя на том, что неискренен.
На передней площадке юноша. Вокруг шеи клетчатый шарф. Шляпа чуть набекрень. Петь-Петух. Курит вопреки трамвайным правилам. С глубокими затяжками, с показным наслаждением. Многие мальчишки начинают курить лишь потому, что это выглядит по-взрослому, модно. Иные взрослые, творя пакости, тоже прикрываются словом «модно»: «Фронтовые женки…»
Случайно встретив Николая с женой на улице, Смагин повторил свое предложение, обращаясь к нему, а не к Ольке:
— Давай ее возьму ко мне в институт.
— На, бери.
— Приводи. С директором Гнедышевым я договорюсь.
— А я и вправду приду. Завтра же, — пригрозила она.
И пришла. Так начала Олька работать в институте у Смагина.
От матери или от Шеляденко перешла к Николаю потребность целиком и бескорыстно отдаваться делу, которому себя посвятил. Оно поглощало намного больше времени, чем полагалось начальнику цеха.
Мотальный цех совсем замотал. Свежему глазу виднее и то, как надо работать, и то, как не надо работать. Всюду завал «куличей». Зачем же после бракеража оставлять их у машин? Кто поручится, что иной бракодел не подсунет в партию хороших — порченый «кулич»?.. А тут вот крючки никуда не годятся, «глазки» донельзя грязны. Да и слесарей толковых маловато. Иной возится, возится с мотовилой, кое-как наладит, а через пять — десять минут она снова выходит из строя. Вконец износились коробки скоростей. Вчера в ночную смену плохо запарили мотки, а их больше тысячи, и на шелке образовались сукрутины.
Счет неделям и месяцам теперь переплетается с подсчетом тонн, сотен тонн шелка, отправляемого на склады готовой продукции. Тем не менее по вечерам он пропадал в лаборатории, по выходным — в научном зале библиотеки.
— В Менделеевы прешь? — дружески пнул кулаком в грудь Папуша. — Знаю вас, жрецов науки! — И вроде бы предостерег: — Сначала анкеты ради заводишка отведаете, потом «без отрыва» диссертацию нацарапаете. И — наше вам!..
Николай удивился наскоку.
Хотел было вырваться сегодня из цеха пораньше, но снова застрял. Похоже, соревнуется с Олькой: кто позднее домой придет. Близится день ее рождения. Теперь и ты, Олька, станешь говорить: мне четвертый десяток пошел. Мать, конечно, давно уже подарок припасла, а «собственный муж» все откладывал поход в магазины, дотянул до последнего дня и все-таки опоздал: промтоварные закрыты. Олька надуется: «До чего же ты толстокож! Порядочные мужья в такой день внимательны к женам». А он виновато вывернется: «Так я к тебе внимателен ежедневно, а они — в определенные числа».
Только что прекратился на удивленье пушистый снегопад. Дворники сразу же высыпали на улицы. Они нагружают кучи снега на листы фанеры и тащат их до ближайшего люка.
Возле Дома культуры улица делает крутой поворот и тянется вдоль левой заводской стены. Трамвайную линию проложили тоже изгибом. Кстати, вот и трамвай!
На Александровской магазин «ТЭЖЭ» торгует до десяти. Чуть дверь приоткрыл — захлестнуло ароматом духов, туалетного мыла и мяты. На прилавках коробочки пудры, батареи флаконов — мал мала меньше. На полках, обтянутые шелком, наборы «Красной Москвы».
Покупку заворачивает продавщица с устрашающе длинными ресницами — видно, туши не жаль.
— Пожалуйста, гражданин, — и протянула перевязанный тесьмой пакет.
Возле стены, отделанной под дуб, прижав к груди кожаную сумочку, стоит Вера Павловна. Поверх бархатной шляпки — теплый платок. Седые корни крашенных под блондинку волос и удлиненные черные брови на бледном лице выдают ее возраст.
— Здравствуй, Николай, — окликнула его. — Совсем нас забыл.
— Завертелся.
— Идем к нам? — взяла его под руку. — Сергей Сергеевич, кстати, дома.
— Не могу. Занят.
— Очень прошу.
Не нашелся что ответить. За все эти годы Вера Павловна ни разу не отступила от ею же установленного барьера. С чего вдруг потеплела?
И вот он ведет ее, потухшую, отяжелевшую. Давно не заглядывал к Зборовским. Помнит время, когда тут, на углу, не было Дворца пионеров, воздушного здания, увенчанного пятиконечной звездой. На этом месте стояла приземистая, с заколоченными окнами, Александровская церковь. С каким трепетным чувством, помнится, впервые поднимался по лестнице в квартиру отца. Те же пологие ступени, те же цветные стекла окон. Только сам он, Николай, уже не тот. Нет, отцом он его тогда еще не называл. Это слово
