О том, что в Мундосе ему предстоит погружение в прошлое, Имант нисколько не сомневался, только не представлял, каким образом это случится. Первые два дня практически были потеряны. На третий день пребывания группу принимали левые профсоюзные деятели. Имя Эдуарда Родригеса никаких эмоций у них не вызвало, но один из лидеров, человек пожилой, припомнил, что в свое время его друг Хесус Нико незадолго до своего побега на Ямайку, где вскоре произошло объединение демократически настроенной оппозиции, несколько недель скрывался у какого-то иностранца в лавке сувениров, неподалеку от церкви Санхуана Марии Вианнейи. Если ему не изменяла память, тот иностранец выдавал себя за Родригеса. Высокий, представительный, седовласый и степенный деятель после приема вызвался Иманту показать этот тихий уголок Суареса. Предположение показалось заманчивым, к бывшему местожительству Эдуарда Вэягала отправились всей группой.
В каком именно доме помешалась лавка сувениров, выяснить не удалось. Семнадцатого или восемнадцатого века постройки из пористого розовато-бурого туфа были очень похожи; снаружи окна закрывались почерневшими от времени дубовыми ставнями. Был час заката. Каленым блеском горели церковные колокольни. За старыми домами многоступенчатым барьером вздымались современные небоскребы, как бы преграждая древнему Суаресу выход в океан. Время от времени тихо позванивал колокол. У колодца, вытянув ноги, широким сомбреро застя половину туловища, дремал человек. «Должно быть, и тогда все выглядело так же», — подумал Имант. Щемила легкая печаль, но к пониманию Эдуарда Вэягала ему ни на шаг не удалось приблизиться. Казалось, и в Риге, и в Зунте, и здесь, в Суаресе, он смотрел фильм о человеке-невидимке. Шум шагов то ближе, то дальше. Он вытянул руки — раздался задорный мужественный смех. А площадь была пустынна…
*
Узнав, что Эдуардо Родригес проходил по делу об убийстве Антимессии, его седовласый знакомец на следующий день утром привез папку с газетными вырезками о сенсационном процессе. Хотя в ней оказалась добрая сотня фотодокументов — и кабинеты предварительного следствия, и зал суда, и тюремная камера, — не нашлось ни единого снимка, где бы Эдуард был четко снят в профиль или анфас. Затылок, спина, половина лица — это все, что удавалось поймать в кадр. Закрадывалось даже подозрение, что Эдуард обладал каким-то особым чутьем, позволявшим ему заблаговременно почувствовать обращенный на него объектив и занять самую невыгодную (самую выгодную?) позицию. Эту сноровку Эдуарда, испортившего столько задуманных композиций, очевидно, почувствовали и трудяги фоторепортеры — на завершающей стадии процесса Эдуарда почти не снимали.
Но все можно было объяснить иначе. Эдуард был неудобным подсудимым. Доказать его вину не удалось, а в своих показаниях и добавлениях он почти всегда из обвиняемого превращался в обвинителя. Остроумно, убедительно, едко изобличал он некомпетентность судей, ханжество прокурора, недемократичность процесса в целом.
В селенье, где когда-то жила Мария Эстере, группа сделала короткую остановку по дороге в древний город Тутманчапану, расположенный в северной гористой части Мундосы. Когда блистающий хромом огромный туристический автобус, распугав индюков и собак, протиснулся на базарную площадь селенья, шел дождь, по тем местам явление довольно необычное. Дети с ликующими криками шлепали по красным глинистым лужам, суетились женщины с различными посудинами.
Староста селенья был примерно одного возраста с Имантом. С гордостью сообщил, что он левый социалист, и вообще был очень доброжелателен. Марии Эстере, как и следовало ожидать, уже не было в живых. Двое из ее сыновей тоже умерли, третий как будто проживал во Флориде. Об Эдуардо Родригесе староста ничего не знал. Он с интересом выслушал рассказ Иманта.
— Нет, сеньор, о таком человеке мне ничего не известно, — повторял он, дружелюбно поглядывая на Иманта. — Но я могу сказать, что ни один удар по диктатуре не был напрасным. Прежде мы имели право говорить только «да», теперь мы можем говорить и «нет».
Он спросил, не желает ли Имант побывать на могиле Марии Эстере. Предложение было сделано от чистого сердца, но посещение могилы этой славной женщины ничем не могло помочь Иманту.
— Спасибо, — сказал он, — быть может, в другой раз.
— Да, — согласился староста, — и погода для этого не слишком подходящая, у нас редко идут дожди.
До самой Тутманчапапы автобус упорно взбирался по извивам горной дороги. Таинственный город, о котором почти не сохранилось преданий, произвел неизгладимое впечатление. Стены безо всякого скрепляющего раствора были сложены из гигантских, немыслимой тяжести тесаных камней. Как оказалось возможным сделать такое, по сей день никто не может сказать. Как не может никго сказать, кто это все построил. Тех людей уже нет, остались только плоды их труда.
Среди голых стен печально посвистывал ветер. Высоко-высоко, в блистающей синеве безоблачного неба, на недвижных крыльях выписывал круги горный орел, завороженный волшебством эллипсов своей скользящей тени. На стыках стершихся плит мостовой, не подверженные страстям эпохи, ползали муравьи.
«Ах, если бы такое случалось лишь с построенными городами», — подумал Имант Вэягал.
Полученные газетные вырезки он благополучно привез в Ригу и передал их Скайдрите; они и помогли воскресить деятельность Эдуарда Вэягала на далеком континенте.
Оставалась последняя надежда: продолжить поиски в Москве. Московское местожительство Эдуарда удалось установить по старым спискам читателей Центральной библиотеки.
Переночевав в «Золотом колосе», огромной туристической казарме, Имант ранним утром отправился по добытому адресу. При виде помпезного дома в центре Москвы с нарочито грубой облицовкой из гранита и золочеными излишествами по фасаду, Имант тотчас сообразил, что Эдуард, не мог иметь ничего общего с подобным домом. Но разочарование оказалось преждевременным. По обычаю предвоенного строительства старый трехэтажный каменный дом ломать не стали, а передвинули его на задворки нового роскошного здания. Старый дом не раз перекрашивался, в остальном же сохранил свой первобытный облик. Во дворе тишь и гладь, словно это был не центр большого города, а сонное предместье. В углу двора, в окружении разросшегося кустарника примостилась пестревшая деревянной резьбой беседка, как будто занесенная сюда из Кинешмы или Саратова. Каштан осыпался глянцевито-коричневыми орехами. На обложенных кирпичами клумбах георгины клонили свои уже прихваченные первыми утренниками разноцветные головки. Босоногие мальчишки на траве почему-то затеяли игру в хоккей. Женщина развешивала на веревке белье, старик прогуливал собачонку.
Из расспросов Иманту удалось узнать, что во время войны здание действительно служило общежитием, за подробностями ему посоветовали обратиться к Вере Исидоровне, в ту пору работавшей здесь комендантом или кем-то еще. Старики были любезны, словоохотливы. Прошло совсем немного времени, а он успел уже узнать об их житейских перипетиях и о том, в каком порядке суровые зимы чередуются с мягкими и что за птицы бегают по стволу дерева вниз головой. Иманта охотно провели по этажам, он даже побывал в нескольких квартирах, в подвале, на чердаке и еще в одном крохотном дворике, куда можно было попасть, протиснувшись между глухой стеной дома и блоком металлических гаражей. А вот Веру Исидоровну не удавалось отыскать.
Иманта это нисколько не удивило. Он уже привык к тому, что идти по следу Эдуарда Вэягала занятие не из легких — на каждом шагу подстерегают неудачи.
И все же Вера Исидоровна отыскалась. По рассказам соседей Имант вообразил ее несколько иной. Вера Исидоровна не вписывалась в этот двор, и к ней совсем не шли ни резная беседка, ни обложенная кирпичами клумба. Она была в черном пальто, в шляпке с узкими полями, с хрупким, старомодным зонтиком в руке. Простая, самобытная, по-своему даже элегантная. Если допустить, что одежда и всякие побочные аксессуары способны сохраниться шестьдесят лет, по ней можно было представить себе женщину той поры, когда мадам Кики Шанель являла миру свои первые модели одежды. Вера Исидоровна села на скамейку, очень прямая, с высоко поднятой головой. В лучах солнца, пробивавшихся сквозь поредевшую листву каштана, серебрились седые волосы.
— Эдуарда Ноасовича я помню, — сказала она, с ощутимым усилием вдыхая изумительный воздух бабьего лета, может, от быстрой ходьбы, а может, от затронутых воспоминаний. — Как он выглядел? Как и положено выглядеть мужчине. Был немного похож на Роберта Эйдемана, немного на Якаба Алксниса.
Никакого словоизлияния, никакой пустопорожней болтовни: закончив фразу, она умолкала и сидела с отсутствующим выражением на лице.
— Как он оказался в этом доме?
