— Не надо, мама, говорить об этом! — просила Ольга.
Ольге было страшно. Ей действительно надо было уйти. Не бежать в страхе, а уйти для того, чтобы вместе со всеми защищаться от ужасного нашествия. Как могла она, какое имела она право не уйти? Это ведь было ее желание, и это был ее долг — уйти. Это — желание и долг патриота. Она ненавидела фашистов, она их боялась, но она осталась, чтобы жить под их властью. Она не приняла участия в борьбе против них. Она не пожертвовала в борьбе своей жизнью. Она — не патриотка. Она — малодушна. А малодушный человек может быть спровоцирован и на измену… От ужаса у Ольги холодело сердце. Зачем она осталась? Почему не ушла? Какое право имела она вернуться?
Потом Ольга пыталась взять себя в руки. Разве отказаться от своего желания для того, чтобы спасти мать с детьми, это не высшее проявление гражданского долга? Она осталась, чтобы быть с матерью и детьми, чтобы помочь им, чтобы защитить и спасти их.
Но она не могла сказать это матери, она не могла признаться маме, почему она вернулась. Она не хотела возложить на мать страшное бремя такого признания.
И она молчала.
Потом мать тихо сказала:
— Спасибо, Оля, за то, что ты пришла…
Они пролежали так до утра и, когда наступил поздний осенний рассвет, не сняли с окон маскировку, а только сделали маленькую щелку. В эту щелку они смотрели на улицу. На улице было совсем пусто, даже не проходил патруль. Город был покинут, мертв.
Когда проснулись дети и надо было умывать их и кормить, обнаружилось, что из кранов не идет вода. Война вошла в дом. Все знали, что так оно и будет, но вот оно случилось и ошеломило всех, как катастрофа.
Ольга взяла ведра и пошла в подвал, — может быть, взорвана только водонапорная башня и вода есть, только не поднимается выше уровня земли?
На лестнице Ольга встретила многих соседей, они тоже спешили в подвал с пустыми ведрами. Среди них были знакомые, они с детства знали Ольгу, при встрече на улице приветливо здоровались с нею; но сейчас, встретившись с нею глазами, они как-то съеживались, отводили глаза и прибавляли шагу. Они не были просто испуганы и подавлены, они чувствовали себя смущенными, как будто виноватыми. И Ольга тоже чувствовала себя виноватой: она опускала глаза и старалась проскользнуть мимо, ни с кем не заговаривая. Это было сложное чувство стыда прежде всего за самое себя — наши вот ушли, а ты осталась…
На пороге парадного подъезда Ольга увидела первый труп.
Он лежал поперек ступеней, вытянув руки к дверям, ногами на улицу. Это был мальчик лет четырнадцати, сын юриста из квартиры номер двенадцать. Кровь запеклась у него на шее, разбитым лицом он уткнулся в порог. Пуля попала в затылок и вышла через лицо.
Люди шарахались от трупа, но боялись громко вскрикнуть — и молча обходили его. Они спускались в подвал с пустыми ведрами и снова обходили труп, возвращаясь назад с полными ведрами: вода в подвале была. Только текла она не из крана — водопровод был выведен из строя: ржавой желтой воды нацеживали из отлива отопления, в отопительной системе осталось еще немного воды.
Ольге стало нехорошо, — она впервые видела так близко мертвеца и запекшуюся, присохшую кровь. Она чуть не потеряла сознание и снова начала дрожать отвратительной неуемной дрожью, как и вчера, когда она услыхала шаги гитлеровцев в коридоре…
Потом потянулся этот бесконечный — первый — день.
Валя с Владиком куда-то исчезли, и мать чуть с ума не сошла от страха. Но Валя с Владиком скоро нашлись, — они бегали с другими детьми по соседним дворам и на Пушкинскую. Когда они наконец явились, их даже не наказали, потому что дети были теперь единственными вестниками событий. Они сообщили, что на Пушкинской уже ходят по домам фашисты и забирают людей. Кого забирают и за что, дети не знали. И все, бледные и перепуганные, стали ждать фашистов.
Гитлеровцы явились после полудня. Они начали обход дома снизу и постепенно, с этажа на этаж, поднимались все выше. Это была не полиция, не жандармерия, не гестапо, а воинская часть: солдаты производили обыск, охотясь за отставшими красноармейцами и оружием.
Они вошли в квартиру — их было шесть человек, — один стал в дверях, а пятеро торопливо обошли все комнаты, обшарили все углы и закоулки, заглянули под кровати и диваны, тыкали штыками в матрацы и тюфяки. Шкафы и ящики привлекли внимание солдат, ведь такая мелочь, как револьверы или гранаты, могли быть спрятаны в каком-нибудь хламе, — и гитлеровцы перешвыривали белье, открывали шкатулки и рылись в вещах. Они забрали мужское белье, не поинтересовавшись, где его собственник, и рассовали его по своим мешкам. Ефрейтор взял золотые часы матери, а позднее, после ухода солдат, выяснилось, что исчезли также браслеты и кольца. Но, уходя, ефрейтор откозырял и попросил извинения за беспокойство, а один из солдат ущипнул Ольгу за щеку. Это случилось совершенно неожиданно, — Ольга никак этого не ждала, а солдат тут же шагнул за порог, так что Ольга только ахнула, побледнела, а потом краска бросилась ей в лицо. Она должна была ударить его, дать ему пощечину, но солдат был уже далеко, — и она только прикусила губу. К счастью, мать ничего не заметила, и Ольге от этого стало легче.
После обыска мать сразу слегла — она почувствовала себя плохо. Валя и Владик жались к Ольге и не отходили от нее ни на шаг. Потом Владик захотел спать, и его надо было уложить в постель. Потом Владика и Валю надо было покормить, а мать лежала совершенно обессилевшая, в полубеспамятстве от боли. Ольга увидела, что жизнь двоих детей и матери теперь зависит только от нее и что глава семьи теперь — она.
Что творилось сейчас в городе, Ольга не знала, да и некогда ей было подумать об этом. Ее беспокоило только одно: будет ли теперь в городе рынок и откроются ли магазины, сможет ли она покупать продукты для двоих детей и больной? Денег у Ольги не было, о работе нечего было и думать, — Ольге казалось, что всякое подобие нормальной, организованной жизни, с работой, учреждениями, стенографистками, кануло в вечность. Ольга не имела никакого представления о том, как будет при фашистах, но она и не задумывалась над этим. Она знала только, что ничего общего с фашистами иметь не будет, что не скажет им ни единого слова, не взглянет на них, — фашисты не будут существовать для нее.
Вечером, когда дети заснули и Ольга прилегла около матери, внезапно раздался стук в дверь.
Ольга вскочила. Сердце у нее замерло. Вопреки немецкому приказу держать входную дверь всегда открытой, Ольга заперлась и на замок, и на задвижку, и на цепочку. Однако стук был тихий, робкий, — гитлеровцы так не стучали.
Ольга вышла в переднюю и прислушалась. За дверью было тихо, но на нижних и верхних этажах хлопали двери и слышался говор. Ольга постояла некоторое время, подождала, — к ним больше не стучали, ей, верно, почудилось. Она направилась к двери, чтобы прислушаться, что это за шум на лестнице и во дворе. Но Ольга шагу не успела сделать, как в дверь опять постучали, — так же тихо, так же робко.
— Кто там? — спросила она, приникнув к замочной скважине.
Тихий мужской голос что-то ответил, но Ольга не разобрала.
— Кто? — переспросила она.
Мужчина откашлялся и заговорил погромче. Сердце у Ольги замерло, — за дверью звучала немецкая речь…
Простите, пожалуйста, дорогая фрау, но меня назначили к вам на постой.
Ольга замерла, она слышала, как за дверью, за тоненькой филенкой, дышит человек, дышит тяжело и прерывисто, вероятно после быстрого подъема на третий этаж. И это был немец… Но почему он говорит так тихо, так скромно и вежливо? Не прием ли это, обычный бандитский прием, лишь бы только отворили дверь, лишь бы только ступить на порог? Ольга слышала шум на лестнице — топот ног, стук в двери, наглые окрики, Ольга слышала, как отворяются и громко хлопают двери, как затихают за ними голоса. Гитлеровцы были в доме, они становились на постой. Они держались уверенно, нахально и шумно.
Но немец на площадке за дверью тяжело дышал и молчал.
Ольга отодвинула задвижку, повернула ключ и, не снимая цепочки, приотворила дверь. На площадке царила непроглядная тьма, но как только скрипнула дверь, тотчас вспыхнул свет, — щелкнул электрический фонарик, — и Ольга увидела человека. Неизвестный направил луч света не на Ольгу, он повернул фонарик и показывал ей себя.
— Извините, пожалуйста, меня назначили к вам на постой, — тихо сказал он, едва шевеля губами под усиками, — очень прошу вас, фрау, извините за то, что беспокою вас в такое позднее время и прихожу жить незваный, но что же мне делать? Мне приказали, и я должен подчиниться, а квартирьер дал мне этот номер квартиры. Очень прошу вас, извините меня.
Он говорил тихо, губы его кривились в принужденной улыбке.
Ольга сняла цепочку и отошла от порога.
Мужчина вошел, он не погасил фонарика, и в передней стало светло. Ольга увидела теперь своего постояльца. Он был маленького роста, сутуловат, длинные, чуть не до колен руки неуклюже повисли вдоль тела. Подпоясанная ремешком охотничья куртка тоже висела на нем, как с чужого плеча, а штаны мешками обвисли на коленках. У огромных стоптанных бутсов, которые были совсем не по ноге ему, носки загнулись, как у китайских туфель.
