густого бело-серого дыма с грязновато-голубым оттенком то там, то здесь устремлялись вверх, и следом бенгальским огнем вспыхивала хвоя, треща и звеня, искры взмывали к небу, рассыпались и таяли в воздухе.
— Это называется сжиганием порубочных остатков, — задумчиво проговорил Павел.
— А еще — законным преступлением, — в тон директору добавил Бакрадзе, и Павел со Столетниковым с недоумением посмотрели на него. — Да, да товарищи! Еще это называется преступлением.
— Но нельзя же оставлять на вырубленных делянках сучки, ветки, обрезки, — возразил Столетников, — все это захламляет вырубки, в порубочных остатках гнездятся короеды и другие вредные для леса насекомые. К тому же, возникает опасность пожаров!.. А как лесхозы штрафуют за оставленный на вырубках хлам!
— Все это правильно, — улыбнулся Бакрадзе. — Но поймите, что горят в этих кострах сотни миллионов рублей, даже если хотите — миллиарды!
— А Васо Лаврентьевич прав, — задумчиво сказал Павел, вспоминая то, что слышал в институте. — Да, порубочные остатки оставлять нельзя, но, и сжигая их мы уничтожаем громадные богатства. А все потому, что не дошли еще руки…
Павел оторвал взгляд от костра.
— Знаете, Александр Родионович, — продолжал он, — современная техника с помощью химии может производить из дерева около двадцати тысяч предметов, а у нас пока вырабатывают не более двухсот?
Столетников удивленно вскинул брови.
— Мы сжигаем отходы. Да не только мы, — возмущался Павел, — все леспромхозы, и это с тех пор, как существуют лесоразработки! А ведь из отходов можно получать разные спирты, канифоль, витамины, масла, скипидар, смолы, дрожжи, целлулоид, пластмассы, искусственный шелк, глюкозу, аспирин, формалин и сотни других предметов и продуктов…
— Но для этого нужны фабрики и заводы, — прервал его Александр, — а разве практически возможно строить их при леспромхозах?
— Строить, конечно, нет смысла, — ответил Павел в раздумье, — но можно найти выход. Вот хотя бы… сконструировать прессовочную машину и все порубочные остатки прессовать в брикеты. Разве нельзя? И это будет!..
— А почему бы не использовать отходы на топливо? — вставил Бакрадзе. — Если мне не изменяет память, смесь порубочных остатков по калорийности в два раза превосходит дрова!
— Совершенно верно, Васо Лаврентьевич, — подтвердил Павел и оживился. — Вот построим лесозавод и потушим в своем леспромхозе костры. Будем все порубочные остатки и отходы пиломатериалов использовать как топливо для электростанции. А я попробую заняться прессовочной машиной, возможно, что и выйдет.
23
Раздольный быстро шел по тротуару.
«Что же случилось?», — думал он тревожно.
У калитки дома остановился и, не поворачивая головы, косым взглядом посмотрел в оба конца улицы — не следят ли, но никого поблизости не было. Раздольный перевел дыхание и вошел во двор.
В комнате, не раздеваясь, сел у плиты.
Его знобило. Он поднял воротник полушубка и прислонился спиной к горячим кирпичам дымохода, но, несмотря на разливающуюся по спине теплоту, тело продолжало вздрагивать, лоб покрылся бисером пота, холодного и противного. Время от времени в подполье скребла мышь, а ему мерещились шаги во дворе, казалось, что кто-то топчется на крыльце и царапается в дверь, и тогда он подавался корпусом вперед и весь превращался в слух. Потом под окнами залилась в злобном лае собака…
«Идут!», — молнией блеснула мысль, и он с ужасом вскочил, — на цыпочках подбежал к окну, посмотрел из-за занавески на двор.
На раскидистой березе сидел кот и, сверкая злыми глазами, поглядывал на собаку.
— Фу-у, черт! — вытер лоб Раздольный и отошел от окна.
Он несколько минут бессмысленно смотрел в одну точку.
«Почему сняли?.. Плохо работал?.. А если причина другая? Если замполит нашел концы в путанице с крепежом и дровами?»
Теперь ему стало жарко. Он скинул полушубок и бросил его на кровать, немного спустя, расстегнул ворот рубахи и, запустив в карманы брюк длинные руки, принялся ходить по комнате.
«Как поправить положение? Уехать?.. Устроюсь на новом месте и буду работать…»
Он быстро подошел к столу, достал из ящика тетрадь, сел. Размашистым небрежным почерком написал заявление об увольнении, прочитал его и вздохнул. На душе по-прежнему висел камень. Он знал — это был плохой признак, предчувствия его никогда не обманывали.
Раздольный оделся, взял заявление, намереваясь сейчас же отнести его директору, но у двери остановился.
«Не торопись, обдумай, — предостерегал его внутренний голос, — отнести никогда не поздно».
Раздольный вернулся в комнату, остановился перед зеркалом. На него смотрело бледное, давно не бритое лицо, мутный взгляд беспокойно блуждал, скулы резче обозначились на исхудалых прыщеватых щеках.
— Гм, — усмехнулся он, — разбойник да и только!
Он вынул безопасную бритву, помазок, плеснул из чайника горячей воды. Намылив лицо, задумался.
«Если уволюсь и уеду в другое место, — прописываться опять надо — начнут копаться, искать, еще на кого-нибудь из старых знакомых наткнешься… Лучше сидеть на месте. Да и что тут такого, что понизили в должности? Заневского тоже понизили, а он ведь не уезжает!»
Раздольный с ожесточением срезал бритвой щетину бороды. Глухая злоба клокотала в его груди.
Побрившись, взял заявление и, прочитав еще раз, порвал, бросил клочки в печку. С минуту стоял и смотрел на горящую бумагу. Но настроение не улучшилось.
Он сдавил ладонями виски и долго тер глаза.
— «Когда же я перестану дрожать? Когда перестану бояться каждого людского взгляда? Когда смогу жить по-человечески?..»
Нет ответа. Злится и бушует за окном метель.
24
Дальняя взволнованно читает письмо Александра:
«Долговязый, такой, худой, — описывает он Раздольного. — Руки длинные, лицо тоже продолговатое, со впалыми щеками и в прыщах, а когда разговаривает, смотрит в сторону…
Не знаю, Надя, не ошибаюсь ли я, но в профиль Раздольный удивительно напоминает старшего полицейского
