Быстро нашарив туфли, Бережков бросился встречать того, кто только что сказал о нем, Бережкове: «Он нужен!»
Ганьшин уже снял тяжеловатую шубу на меху и меховую шапку. Носовым платком он протирал запотевшие очки. Без очков его лицо теряло обычную насмешливость, было несколько беспомощным и добрым. Уже известный профессор, теоретик-исследователь авиационных двигателей, он возглавлял винтомоторный отдел в Центральном научном институте авиации, постоянно бывал занят, сосредоточен на своих исследованиях и очень редко находил свободный вечер, чтобы встретиться с другом.
Бережков схватил обе руки Ганьшина и посмотрел ему в глаза.
— Подожди! Не надевай очков! Говори сразу! Скажи что попало, первую подвернувшуюся фразу. Пусть будет нелепость, ерунда, но говори, говори сразу!
Ошеломленный этим натиском, Ганьшин неловко улыбался. Бережков вглядывался в его близорукие глаза.
— Ну! — подгонял он.
— Интересная задачка, — проговорил Ганьшин. — И тебе хорошо за нее заплатят.
— Заплатят? — Бережков разжал пальцы, его руки вяло упали.
— Что ты?
— Надевай свои очки. Не то…
Бережков уныло покачал головой.
— Не то, Ганьшин…
— А я уверен, что ты увлечешься. Это интереснейший заказ. Я узнал о нем случайно и сразу объявил, что такую вещь может сделать только Бережков.
Ганьшин произносил фразы, которые раньше безошибочно действовали на Бережкова. Но тот сказал:
— А теперь ты врешь. Зачем?
— Вовсе не вру. Что с ним?
Ганьшину не нужен был ответ. Он знал от Марии Николаевны про подавленность, про тоску друга и составил вместе с ней небольшой заговор, чтобы как-то разбудить, воскресить прежнего жизнерадостного, вечно увлеченного, азартного и озорного Бережкова. Ганьшин никогда не одобрял прошлых заблуждений и метаний своего друга, считал, что Бережкову не следует ничем отвлекаться от работы в институте авиационных моторов, от навсегда избранного прямого пути, но на этот раз в виде исключения все-таки решил помочь ему отвлечься. Он отыскал для Бережкова, специально этим занявшись, конструкторскую серьезную задачу, сулящую к тому же, в случае успешного решения, немалый гонорар. А сие, как было известно с давних пор, обычно тоже задевало некоторые струнки Бережкова.
Однако что-то с первых слов было испорчено, с первых слов не удалось.
Вскоре все сидели в столовой. На электроплитке готовили кофе. Бережков не надел пиджака, так и остался в домашней фланелевой куртке. Лицо, раньше всегда розовое, заметно пожелтело, казалось обрюзгшим. Уголки губ уже не загибались ребячливо вверх. Ганьшин положил на скатерть небольшой пакет, обернутый в газету, — видимо, какие-то бумаги, передвинул его, многозначительно произнес: «Вот!» — и даже поднял по-бережковски указательный палец, но и этот прием, рассчитанный на неистребимое любопытство Бережкова, не произвел никакого действия.
— Что с тобой, Алексей?
— Ничего… Служу. Хожу на службу.
— Но ты как будто болен?
— Нет, температура не повышена.
— Духовная? Это я вижу.
Бережков усмехнулся:
— Ничего, бывает… Отлежусь.
— Но почему ты не спросишь, что я тебе принес?
— Я спрашивал.
— А этот сверток? Почему не крикнешь: покажи?
— Ну, покажи…
Сверток был раскрыт. Там оказались два американских журнала. В одном среди прочих рекламных объявлений целую страницу занимала реклама автомобиля «кросс» с несколькими фотоснимками.
На автомобиле был установлен мотор с воздушным охлаждением. В другом журнале, в обзорной серьезной статье, этому мотору было посвящено пятнадцать — двадцать строк. О нем там говорилось, как о последней технической новинке. Но никакого конструкторского описания, никаких расчетных данных, ни одного чертежа не приводилось.
— Надо спроектировать, — повторил Ганьшин, — тракторный мотор такого типа. Мотор в шестьдесят сил с воздушным охлаждением, с вентиляторным обдувом. Ищут конструктора. Кто сконструирует подобный мотор? Я ответил: Бережков! Только Бережков!
Далее Ганьшин очень ясно проанализировал задачу, произвел примерный расчет теплоотдачи, набросав на полях два-три уравнения.
— Для проектирования, — говорил он, — дают шесть месяцев. А у тебя это будет готово, знаю, в две недели. И заработаешь три тысячи рублей. Столько тебе будет уплачено по договору.
Бережков молча рассматривал снимки.
— Ну, что же ты молчишь? Сделаешь?
— Должно быть, сделаю. Спасибо тебе… Не хочется, а сделаю.
— Что с тобой? — снова спросил Ганьшин. — Чего же тебе хочется?
— Чего мне хочется? Когда-то ты хорошо понимал меня. А теперь… Теперь мы с тобой очень разные.
— Все-таки скажи.
— Мне хочется, — сказал Бережков, — чтобы конструкторы Америки рассматривали снимки моего мотора. Нашего мотора, Ганьшин! И говорили бы между собой: «Черт возьми, никакого конструкторского описания, никаких расчетных данных, как бы нам сделать такую вещь».
Ганьшин промолчал.
— Хочется необыкновенных дел! — продолжал Бережков. — Мне надоела служба, опротивел наш несчастный мотор в сто лошадиных сил, над которым мы возимся два года, который за это время безнадежно устарел. Все опротивело, друг… Ты помнишь, мне мечталось… Э, мало ли о чем мечталось?!
— Но мы с тобой теперь хорошо знаем, — сказал Ганьшин, — что в технике не бывает необыкновенного. Все подготовлено предыдущим развитием. Есть законы технической культуры, через них не перепрыгнешь.
— Вот в этом и проклятие!
— Почему? Ты просто хнычешь. У нас культура моторостроения развивается, мы движемся…
— Движемся… — Бережков махнул рукой.
Он не продолжал спора, опять стал безучастным. А Ганьшин высказывал свои мысли. Человек инженерного мышления ныне уже не может сомневаться, что советский авиамотор скоро будет создан. Если это не удалось до сих пор, то совершится через год или через два года. Для этого есть база, несколько заводов, надо лишь работать. Индустриальная культура понемногу возрастает, научные институты расширяются. Чего ты еще хочешь? Поразить мир гениальными конструкциями? Чудесным способом перескочить через все этапы? Чепуха! Этого не бывает и не будет! Пора стать реалистом, обрести философию инженера. Возьми Ладошникова…
Бережков встрепенулся.
— Ну, как он? Что у него нового?
Ганьшин сказал, что новый большой самолет Ладошникова, «Лад-8», успешно прошел испытания в воздухе. Заинтересовавшись, Бережков расспрашивал о подробностях. Какой размах крыльев у этого «Лад-8»? Какую он показал скорость? Грузоподъемность? Сколько на нем моторов? Один? Какой же марки? Какой мощности?
— Ладошников, — говорил Ганьшин, — облюбовал «Майбах», последнюю модель, шестьсот пятьдесят сил.
— «Майбах»? — протянул Бережков.
Ему вдруг вспомнилась история «Лад-1», для которого одно время предполагалось заполучить немецкий мотор «Майбах», снятый в дни войны со сбитого русскими зенитчиками «цеппелина», — мотор, тогда самый мощный в мире. Лишь «Адрос» был еще мощнее. Но где теперь «Адрос»? Заброшен, не доведен…
Ганьшин продолжал отчитывать Бережкова:
— Приглядись, как работает Ладошников. Это подвиг последовательности. Он с железной логикой переходит от одной своей конструкции к следующей. А ты мечешься. Предаешься пустым мечтам. Кем ты себя воображаешь? Разочарованным гением? Непонятым художником? Пора наконец уразуметь, что ты не художник, ты техник. Пожалуйста, можешь целый год прохныкать и проваляться на своей кушетке, мотор у нас появится и без тебя. Сначала маломощный, небольшой, потом пойдет нарастание мощности, восходящая кривая. Но пусть это будет и твой восходящий путь. Другого перед тобой нет! Претерпи мужественно неудачи и работай! И не мечтай, пожалуйста, ни о чем несбыточном.
Бережков покорно слушал. Да, Ганьшин нашел свое место в технике, в науке, стал авторитетным ученым, вся последующая жизнь была перед ним словно прочерчена. А он, Бережков, опять маялся, опять не знал, что с собой делать, не находил себе дороги в мире.
Маша сказала:
— Ганьшин, довольно его пробирать… Давайте лучше чем-нибудь его развеселим.
— Хорошо, — сказал Ганьшин. — Где будем встречать Новый год? Чур, только не у вас!
— Почему?
— Потому что из этого субъекта, — он подтолкнул Бережкова, мириадами выделяются флюиды мрачности. Вся квартира ими переполнена. Соберемся у меня, идет?! И тряхнем, Бережков, стариной. Придумай что-нибудь невероятное, чтобы гости ахнули!
— Да, — невпопад произнес Бережков.
Маша разговорилась, была рада гостю. Лишь Бережков сидел по-прежнему молча — отсутствующий, постаревший, погруженный в свои переживания.
Ганьшин рассказал о некоторых новостях. В промышленности, особенно в машиностроении и в металлургии, заметно оживилось проектирование. Проектируются новые заводы. Говорят, готовятся важные решения такого же рода и об авиапромышленности.
