Девушка ответила:
— Что ты? Разве в такое время он приходит?
— «Приходит, приходит», — заворчал отец. — Когда надо, вечно его дома нет.
— Папа, ведь он же на заводе.
— На заводе… Конечно, на заводе…
Он опять метнул взгляд на Бережкова, явно гордясь даже под сердитую руку младшим сыном. И мгновенно принял решение:
— Айдате к нему! Люба, забери велосипед!
На улице было еще светло, край неба был охвачен сияющими красками заката, только-только подступали сумерки, а в чертежном бюро уже горело электричество, выделявшее распахнутые, как и вчера, окна. Листья сиреневого куста, приходившиеся выше подоконника, казались более темными и четкими, чем нижние, уже неясные на глади фасада.
Степан Лукич направился было туда, к окну, но передумал и повернул к главному подъезду. Вахтер дружески его приветствовал:
— А, Лукичу наше нижайшее.
Но литейный мастер лишь кивнул и, пройдя вестибюль, зашагал по коридору. За ним, чуть поотстав, шли его спутники — Бережков и Андрей Никитин. У дверей чертежного бюро старик оглянулся на них, недовольно фыркнул сквозь усы, подождал, взялся за ручку и опять передумал. Достав из кармана потрепанный черный футляр, он вновь водрузил на нос свои очки в тонком ободке вороненой стали. Это сразу придало значительность и даже важность его подвижному горбоносому лицу. Он и сам, видимо, почувствовал себя по-иному: не выдавая запальчивости, спокойным, внушительным жестом открыл дверь и вошел:
— Здорово, воробышки! Как работенка? — произнес он, улыбаясь.
— Погляди сам, — сказал Петр Никитин. — Себя хвалить не будем. А, и Андрюша! И товарищ Бережков! Прошу, прошу…
Положив рейсфедер, он встал и движением головы откинул со лба непослушную прядь. Его волосы, тоже вьющиеся, темно-русые, казались на взгляд более тонкими, чем у старшего брата. Впрочем, потоньше была и фигура в парусиновой синей куртке, и шея, и очертания носа, и губы, и даже, пожалуй, усмешка. Он сделал знак, разрешая всем прервать работу, и продолжал:
— Прости, Андрей, никак не мог вырваться на матч. Говорят, была острая игра?
Андрей промолчал.
— И ребят ты не пустил? — спросил отец.
— Не пустил. Нельзя. Вот дожмем проект и тогда выйдем на поле всей командой… — Петр посмотрел на лица за чертежными столиками и невольно расправил плечи, потянулся. — Побегаем, погоняем мяч.
Старик хмыкнул и опять метнул из-под бровей взгляд на Бережкова, явно довольный ответом своего младшего. Но, тотчас приняв суровый вид, он стал обходить столы, внимательно склоняясь над листами ватмана. Дойдя до белобрысого парнишки, у которого, как и вчера, запястье было испещрено полосками туши, старик проговорил:
— Ишь разукрасился… Чего чертишь?
— Вкладыш, Степан Лукич.
— Вижу, что вкладыш. Какой?
— Задний. Кулачкового валка.
— Так и отвечай… А почему мал приливчик? Я же указывал, чтобы приливчик делать толще.
Петр усмехнулся.
— Могу, отец, достать расчет.
— «Расчет, расчет…» Знаю, что расчет. А лить и обрабатывать так будет удобнее.
— Я твои доказательства обдумал. К сожалению, в данном случае они меня не убедили.
— Не убедили? — закричал отец и сердитым жестом взбросил очки на лоб.
Однако, сразу спохватившись, не желая растрачивать заряда, он водворил очки на место и сказал:
— Отпусти, Петро, ребят на пяток минут. Пусть поразомнутся.
Петр снова усмехнулся.
— Пожалуйста…
Мастер пожевал губами, подошел к висевшему на стене в рамке большому чертежу «Заднепровье-100», постоял около него и, как только затворилась дверь за последним сотрудником бюро, круто повернулся.
— Что же ты, Петро, товарища Бережкова зажимаешь? — спросил он напрямик.
— Никого не зажимаю. К этому московскому проекту я вообще не имею никакого отношения. Дело решает главный инженер. Но если у меня спрашивают мнение, я не скрываю, что вся концепция этого мотора мне чужда.
— А чем докажешь?
— Истина доказывается практикой. Вот построим наш мотор, и тем самым докажу.
— Что докажешь? У тебя будет мотор, у него калька. Ведь построить не даешь!
— Я же сказал, что не имею к этому…
Но старик уже не слушал.
— Почему ему не даешь доказать практикой? Что мы, не сможем, что ли, выстроить ихнюю машину?
В этот момент Бережков словно еще раз увидел гримаску на лице Любарского, услышал, как тот цедит: «Неужели вы серьезно думаете, что в этой дыре…»
А старик выпаливал:
— Чего затираешь человека, ежели за тобой правда? Выходи в открытую. Так я говорю, товарищ Бережков?
— Так, — сказал Бережков.
— Свое «я», вот что ты, Петро, хочешь доказать!
Петр спокойно парировал:
— А разве социализм отрицает личность, или свое «я», говоря по-твоему?
— Ах, режет, режет! — не без восторга воскликнул старик. — Да доказывай свое «я». Но не затирай и человека. Помоги ему. Вот поставим на испытании рядом два мотора и поглядим, чей будет верх.
Степан Лукич опять покосился на Андрея и на Бережкова, проверяя, находят ли его слова одобрение. Бережков медленно кивнул.
Петр опять хотел что-то ответить, но старший брат проговорил:
— Да, Петр, не по-партийному ты подошел к этому делу.
Это были первые слова, которые он произнес с того момента, как вошел сюда.
— Если вы предполагаете, — продолжал свою повесть Бережков, — что в результате этой моей встречи с чудеснейшей семьей Никитиных удалось сразу продвинуть наши чертежи в производство, то очень ошибаетесь. Впереди была еще долгая борьба. И на этот раз Любарский все-таки не принял чертежей под тем предлогом, что-де оборудование завода не позволяет изготовить столь сложную конструкцию, в которой поэтому требуются еще упрощения. Все это аргументировалось, казалось бы, самым деловым образом, очень обстоятельно и очень корректно, в официальном письме, под которым значилось: «главный инженер завода В. Любарский».
Бережков вернулся в Москву с этим письмом, скрежеща зубами, как выразился он. В Москве произошел резкий разговор между ним и Шелестом. Бывший младший чертежник впервые со дня своего поступления в АДВИ стал бунтовать против своего директора. Докладывая о встрече с Любарским, Бережков негодовал:
— Я ему крикнул, что уничтожу его.
— Глупо. В высшей степени глупо, — сказал Шелест. — Вы отправились с определенным намерением: наладить отношения. А вместо этого…
— И не раскаиваюсь. И пойду дальше. Пойду прямо к Родионову…
— Ну вот, новая выходка… Родионову, поверьте, и без вас известно, что завод отказывается строить. Я писал и говорил ему об этом.
— Не так говорили… Не теми словами. У вас, Август Иванович, нет решимости сказать, что на заводе должность главного инженера занимает человек, которого надо посадить в тюрьму. Это холодный убийца, негодяй, который спокойно удавит наш проект… Вот как надобно писать Родионову.
— Извините, доносами не занимаюсь. И, знаете ли, не люблю, когда этим занимаются другие.
— Нет, вы не любите своего дела, Август Иванович. Мало любите свой институт, мало любите мотор. Из-за этого все может погибнуть.
— Все… Белый свет провалится. Вечные ваши неистовые преувеличения. Я, конечно, буду у Родионова. Доложу ему, что положение нетерпимо.
— Вот-вот…
— Но без ваших выпадов. Нельзя, Алексей Николаевич, компрометировать инженера. Это непорядочно. Существует честь корпорации. А вы ведете себя так, как будто ничего этого не признаете.
— Не признаю!
— Следовательно, у нас, к сожалению, разные представления о чести, о порядочности, — не без яда проговорил Шелест.
— Разные! — с вызовом подтвердил Бережков.
Они не поссорились. Выговорившись перед профессором, Бережков на время угомонился, предоставив действовать Шелесту, но оба и много лет спустя помнили это столкновение.
Переговоры, переписка, препирательства между институтом и заводом продолжались еще два или три месяца. Наконец последовало вмешательство Центрального Комитета партии. Родионов доложил там, в Центральном Комитете, про этот безобразный случай волокиты. Директор завода был вызван в Москву, и с ним поговорили очень круто. Ему предложили без дальнейших проволочек и придирок приступить к сооружению «АДВИ-100». Начали строить. Прошло еще около года.
— Мы опять ездили на Украину, — рассказывал Бережков — вмешивались, нервничали, спорили, ругались…
— Наступил все-таки день, — продолжал он, — когда наш мотор был выстроен. Мы торжествовали. Наше творение, существовавшее дотоле в чертежах, было рождено. Однако мы побоялись запускать мотор на заводе, где мы по-прежнему были людьми со стороны, где пришлось бы снова воевать, требуя или выпрашивая техническую помощь, и решили взять нашего новорожденного домой, в Москву, чтобы произвести испытания в мастерских института. Теперь завод, думалось, не нужен; дома стены помогают; доводить будем у себя, на своих станках.
