Эх, да по веревочной лестнице спустился…
А платформа набегала прямо на него.
У Лизы захватило дыхание. Она хотела крикнуть и не могла, только махала руками. Еремей тряхнул бородой — должно быть, улыбнулся — ив ответ помахал сапогом.
…Ланцов из замка убежал…
Платформа была совсем близко! Катилась, выставив черные буфера, и грузный крюк покачивался впереди… — А-ай! — вырвалось у Лизы.
Еремей дернулся, должно быть все же услышав крик Лизы и гуд колес, подобрал портянки и бросился на четвереньках через рельсы. В тот же миг по его ногам прокатилась платформа… Еремей взмахнул левой рукой, как бы пытаясь оттолкнуть от себя что-то очень тяжелое, приподнялся одними плечами и упал, уткнувшись лицом в песок.
Лиза заметалась. Она бросилась было к Еремею, но сообразила, что ей одной там ничего не сделать, и повернула обратно — догонять рабочих, укативших вагонетку. Оглянулась. Платформа полным ходом приближалась к выемке… Господи! Что же делать? Настигнет мужиков, еще и этих ударит в спину…
Она сбежала вниз, подняла валявшуюся в канаве шпалу и, задыхаясь, потащила ее наверх, на полотно. Песок сдвигался, осыпался под ногами, а шпала была очень тяжелая — Лиза едва успела сунуть ее одним концом поперек пути и отскочить в сторону. Платформа ткнулась, подпрыгнула и передним скатом слетела с рельсов.
Тогда Лиза помчалась вдоль выемкп. Увидела рабочих. Выгнав вагонетку на подъем, они отдыхали. Лиза издали крикнула им:
Скорей, скорей! Еремея зарезало… — и побежала обратно.
К Еремею Лиза подбежала первая. Он редко стонал, бессильно двигая по земле руками. Левая нога в коленном суставе у него была отрезана прочь; правая с натянутым до половины сапогом держалась на лоскуте кожи, вывернувшись кверху носком. Вокруг натекла лужа крови.
Дя-дя Еремей, — жалобно всхлипнула Лиза, схватив его под мышки и силясь повернуть вверх лицом, — очнись, миленький…
Не трожь, дочка, — надсадно охнул Еремей. — Horn бы стянуть чем потуже, кровью… исхожу…
На побелевшем его лице неестественно черной казалась густая борода. На лбу блестели крупные капли пота.
Лиза собрала последние силы, положила Еремея на спину и, взглянув на раздробленные обрубки и лоскут кожи на правой ноге, закрутившийся теперь жгутом, качнулась и опустилась на песок.
Подбежали рабочие.
Что делать-то с тобой, дед Еремей? — растерянно спрашивали у него.
Завяжите… хоть… рубахой… — слабеющим голосом сказал Еремей. — Шумит… в голове… Попить бы… Дарье… не пишите… пока… не пугайте…
Левушка, — подтолкнул молодого парня Кондрат, — ну-кося махом беги за выемку, кликни всех мужиков да воды захвати во что-нибудь, ежели есть в полубочье.
Левушка мотнул головой и, припадая на правую ногу, бросился по шпалам. Кондрат стащил с себя через голову потную, замазанную глиной и смолой рубаху и, не разрывая ее, замотал Еремею левую ногу. Кровь тотчас же просочилась насквозь.
Доктора бы, — бормотал второй рабочий, торопливо развязывая кушак и тоже снимая рубаху, — а тут по всей линии ни одного не держат. Ах ты, жисть! Нет, ни черта с этой ногой не сделать, мешается конец, не отрезало начисто.
Еремей открыл глаза.
Отсеките… ногу-то…
Бывает, срастется, — возразил ему было мужик. — Хотя куда тут!.. Едва на лоскутке болтается… — Сам шарил в кармане. — Где-то складник, кажись, был…
Лиза не выдержала, вскочила и опрометью бросилась вниз, под откос. О г выемки бежала толпа рабочих, гневная, негодующая…
Войдя в вагончик, Лиза почти без памяти упала на постель. Бледное, опавшее лицо Еремея, его раздавленные ноги и блестящий конец перочинного ножа мелькали перед глазами.
Господи, не дай умереть Еремею! — шептала ofia, чувствуя, как тошнота спазмами сжимает горло. — Как без него маленькая останется?..
Обессилев, незаметно для себя Лиза заснула.
Спала она недолго и открыла глаза с ощущением сильной боли в голове. На кровать широкой, могучей струей лились из окна лучи солнца. В освещенном квадрате стены отчетливо выделялась олеография, изображавшая трогательный сюжет: высокий седобородый дьякон благоговейно читает манифест императора Александра II об освобождении крестьян. Толпа притихла. Всюду на лицах наивные, детские улыбки. Глаза с восторгом устремились на чтеца. Руки творят размашистое крестное знамение. Вся картина пропитана светом неизъяснимой радости.
Лиза часто рассматривала олеографию, и прежде она вызывала чувство какого-то умиления. Император Александр, отсутствовавший на картине, восполнялся воображением и чудился чем-то большим, огромным, как фасад собора за спиной дьякона, и светлым, сияющим, как лик Христа на маннберговском киоте.
Теперь Лизе почему-то неприятно было смотреть на картину. Неправда! Нечему так радоваться народу…
И словно подтолкнуло Лизу:
— Ой, что же это я? Надо к дяде Еремею. Как он там? Опрометью выскочила она, забыв даже закрыть на замок вагончик.
В бараке, куда занесли Еремея, было полно народу. Лиза вбежала туда и у самых дверей первого увидела Васю. Он стоял, окруженный рабочими, и что-то им говорил страстно, горячо.
Вася, жив дядя Еремей? — устало переводя дух, спросила Лиза.
Пока жив. Надо в город, в больницу, везти, — вполголоса ответил ей Вася и спросил в свою очередь: — Манн-берг еще пе вернулся?
Нет. Навряд даже завтра под вечер приедет.
Товарищи, — повел руками Вася, словно собирая ими рабочих вокруг себя, — значит, договорились? Как только приедет Маннберг, мы все вместе пойдем и заявим ему наше решительное требование: иметь па участке врача, амбулаторию и перевязочный пункт.
На линии выставлять ограждения, — добавил. Кондрат.
Рабочие одобрительно заговорили:
Правильно!
Беречь жизпь человеческую!..
А Маннберг в это время вернулся. Он подъехал на дрезине к вагончику в тот момент, когда Лиза только что вошла в барак к Еремею. Рядом с Маннбергом на сиденье развалился Киреев. На синем мундире, расстегнутом от жары, болтались грязные аксельбанты.
Холодного квасу! Эй, Елизавета! — выпрыгпув из дрезины, еще издали крикнул Маннберг. — Куда же ее черти унесли? — сказал, заглянув в распахнутую дверь. — И вагончик не замкнутый.
Ничего, подождем, Густав Евгеньевич, — спокойно заметил Киреев, приближаясь к вагончику, — поговорим пока здесь, на воздухе, в помещении очень душно. Так вот, видите ли, Густав Евгеньевич, — сказал он, усаживаясь на ступеньку и продолжая начатый еще дорогой разговор, — видите ли, это мое глубокое убеждение, основанное на опыте долгой работы в сыскном отделении. Убеждение в том, что и на вашем участке пути, среди ваших рабочих, безусловно, также есть уже лица, способствующие распространению так называемых революционных идей.
Если бы только эти идеи были «так называемые»! — бросил Маннберг.
Дело не в словах, а в сути, — обиделся Киреев, имевший привычку вкраплять в разговор ненужные слова. — Что вы здесь создаете рассадник социальных идей, в этом у меня нет никаких сомнений.
Павел Георгиевич! — повысил голос Маннберг. — У вас нет оснований причислять меня…
И не думал. Однако вы сами тоже должны согласиться, что смотрите на поведение рабочих сквозь пальцы.
Это уж ваше дело смотреть в микроскоп. Работы идут быстро и дешево, а для меня это все. Я деловой человек.
Для вас это все, а для рабочих не все.
Я им плачу за работу. И мне странно слышать от вас…
Зачем искажать значение моих слов? — поморщился Киреев. — Я хочу сказать другое: вы замечаете недовольство среди ваших рабочих? И знаете, к чему оно приводит?
Знаю. Но пресекать то, «к чему приводит недовольство», как вы изволили выразиться, — это, повторяю, Павел Георгиевич, ваша забота. У вас есть для этого прекрасные средства.
Так вы, что ж, так сказать, хотите мне противодействовать? И вместо искоренения назревающей смуты хотите ее усиливать, развивать? — изумился Киреев. — Я удивлен без меры.
Что же вы… ш… ш… тычете мне в нос недовольством рабочих? — загорячился Маннберг. — Как будто бы только у меня единственный очаг! Недовольство, возбуждение среди рабочих уже давным-давно отмечается повсюду, во всей' империи. Вал, плеснувшийся в глубине моря, не мог не докатиться на берег. — Маннберг даже сам удивился красоте своей фразы.
Я бы вас не стал упрекать, Густав Евгеньевич, если бы вы свои интересы не ставили выше интересов империи. Дамбы, дамбы надо делать, чтобы эти так называемые «валы» не катились на берег. Вы, как дворянин, приносили присягу на верность государю?
Вы меня оскорбляете, Павел Георгиевич!
Это не оскорбление, Густав Евгеньевич. Подлинное значение заданного мной вопроса, я думаю, понятно?
Вы давно хотите, чтобы я стал для вас чем-то вроде сыщика!
