Высоко в небе прошли наши истребители, и хотя были они еле заметны и с них не могли видеть, что делается у степной речки, девчата замахали им руками и прокричали что-то веселое, озорное.
Потом негромко тарахтя, подпрыгивая над телеграфными столбами, прошли в сторону фронта две «уточки».
— Надо думать, что закрепились, — сказал Урусов.
— Похоже, что закрепились, — поняв его, подтвердил Опанас Иванович, думая о том, где сейчас майор Богиня с двумя эскадронами, пулеметной командой и обозами и как у них относительно горячей пищи, потому что кухни должны были уйти далеко за Дон.
— Как полковой подойдет, придется тебе, Федор, — сказал он Голунцу, — во второй эшелон съездить. Вторые сутки народ без горячего.
— Чорт их найдет, те кухни, — ответил Голунец.
— Это пропало, — весело подтвердил Урусов. — Вчера мимо нас какой-то народ проходил, так не то что кухни, а и наших коней едва не позабрал. Уж я едва вымолил. А кухни ваши пропали, как на толкучке, — засмеялся он. — Вам один выход, чужие подстеречь, да и загнать к себе, как телят.
Он поглядел за реку прищуренным взглядом степняка, и лицо его мгновенно сделалось болезненно улыбающимся, как от страдания, за которое стыдно.
— Опять идут, ссукины дети… Значит, не закрепились, — сказал он почти про себя.
Казаки встали и, прикрыв глаза ладонями, тоже поглядели вдаль.
— Надо, Опанас Иванович, высылать связных, с майором пора связаться, — сказал Голунец.
Опанас Иванович отмахнулся.
— Илюнька, коня!.. Едем к переправе, там, может, узнаем, где наши.
До ночи у переправы стоял беспокойный человеческий крик, похожий на мычание огромного стада.
К полуночи стал переправляться артиллерийский дивизион майора Бражнина, лучший на всем участке. За ним подошел к переправе инженерный батальон гвардии капитана Добрых, дважды орденоносца, кандидата в Герои, сзади подталкиваемый стрелковым батальоном капитана Мирзабекяна.
Бражнин, Добрых и Мирзабекян, неистово бранясь, вошли в шалаш Цымбала.
— Что это мы, с ума посходили? — Мирзабекян повернулся к майору Бражнину, как к старшему в звании.
— Сам ничего не понимаю, — ответил тот. — Можно было б сражаться, вполне можно.
— Так что же мешает? — снова спросил Мирзабекян, доставая из заднего кармана брюк портсигар, который никак не вынимался и злил капитана, придавая ему заносчивый, драчливый вид.
— Чорт его знает! — сказал Бражнин. — На нас какая-то армия соседнего фронта навалилась и жмет своими тылами, все перепутала, смешала… Я едва удержался до полудня…
— Мгм… Удержался ты, впрочем, как собака ни льду, — сказал Добрых. — Удержался… Да против кого ты держался, если ничего-то еще и не видно?
Опанас Иванович не стал слушать их разговора.
Какие люди бежали!..
Вначале он аккуратно записывал отходящие части, задерживал грузовики и подводы, но позднее, когда повалила толпа одиночек и уже невозможно было установить, остатки каких подразделений и куда двигаются, он только отчаянно бранился и хлестал нагайкой наиболее суетливых.
— Что ж бить-то! — крикнул ему какой-то возчик. — Сказали мне — отходи, я и отхожу… Мне хоть вперед, хоть назад, была б задача…
— Как потерял я командира, так будто мозги вон, — сказал другой. — И где я теперь его увижу… душа из него вон…
— Ну, пропускай в самом деле, чего держишь… Кони с утра не кормлены, — недовольным голосом кричал третий, торопясь отступить с той же деловой устремленностью, с какой он наступал несколько дней назад.
Задержавшийся на мгновенье поток хлынул с утроенной силой.
Командиры, собравшиеся в шалаше Опанаса Ивановича, с растерянно-виноватым видом глядели на бурное людское движение.
— Майор Бражнин, может, мы сядем и посовещаемся? — спросил Мирзабекян.
— О чем?
— Как о чем? Мы отступаем без приказа. Отступаем без всякой перспективы. Мы валимся в неизвестность.
— Не иголка, не потеряемся, — сказал Бражнин, — а я к тому же не командующий армией и «совета в Филях» созывать не имею права. Согласны?
Ему никто не ответил. Только председатель колхоза Урусов, все время вертевшийся на своем костыле возле командиров, вздохнул, почесал висок и сказал просительно:
— Хоть бы убраться дали. Живой же хлеб пропадает, ей-богу… Надо бы давеча кухни задержать, — щелкнул он языком. — Кухня стоит, так и рота держится.
— Что ты говоришь нам о праве! — сказал Добрых. — Какие сейчас права!
— Сейчас надо иметь только стыд и совесть, — вмешался Мирзабекян. — Я, понимаете, не хочу, чтобы мне кричали «отступленец!» и плевали вслед, как это вчера сделал один десятилетний мальчишка. Стал на дороге, руки расставил в стороны, кричит: «Дядя, вы отступленец, будьте вы прокляты!»
При свете карманного фонарика Добрых развернул карту. Все трое молча склонились над ней.
Бражнин думал о том, что же именно произошло с фронтом. Его уставший мозг пытался найти разумное объяснение происходящему и не находил. Он чувствовал полный упадок сил и полное недоверие к завтрашнему, потому что силы его иссякли, дух был унижен, и он считал, что, так же как он, бессильны все. Свое личное унижение переживал он, как унижение родины.
«Но что бы ни произошло, — думал он, — а я сохозяин происходящего. Я тоже виноват и виноват».
Но искал он свою беду не в том, что отступает, а в чем-то давнишнем, в каких-то принципиальных ошибках, причем едва ли своих.
Мирзабекян думал о том же, но иначе, Он ни в чем не винил себя, он просто не хотел отступать, считая это подлостью и изменой. Его совершенно не занимали сейчас вопросы высокой политики и мало заботили дела фронта. Он просто не хотел отступать, ему было стыдно прежде всего за себя.
«Какая-то позорная ерунда! Бесстыдство! — думал он. — Тысячи людей отступают и никто не возмутится, не крикнет, не остановится».
Скрипя зубами, он вдруг представил себе Москву, Кремль, Красную площадь и Сталина и увидел боль, гнев и презрение на его всегда спокойном и сильном лице.
— Что мы с ним сделали! Что мы с ним сделали! — пробурчал он. — Добрых, ты хотел бы сейчас стоять перед Сталиным?
Тот улыбнулся, отрицательно покачал головой.
— Ни за что. Не имею на это права.
— Права, права! — прокричал Мирзабекян. — Тоже мне законоведы! Бежите, законов не спрашиваете… Ну, а вот вызвали б тебя к Сталину, что б ты сказал?
Добрых серьезно поглядел на Мирзабекяна.
— Я б умер, — просто сказал он.
— Так слушайте, Бражнин и Добрых! Вы же честные люди. Пусть Добрых нами командует как общевойсковой. Я подчиняюсь ему. А, Добрых?
— Я согласен, — сказал Добрых. — Станем насмерть.
— Обороняемся до последнего? — переспросил Мирзабекян.
— До последнего.
— Без разведки будет затруднительно, — заметил Бражнин.
— Так ты что предлагаешь?
— Я присоединяюсь, не кричи, пожалуйста, — присоединяюсь к твоему мнению, но я говорю…
— Не говори! Я тоже хочу много говорить, я весь говорю, каждая капля крови во мне кричит, каждый мускул хочет доклад сделать. Не надо! Добрых, мы тебе подчиняемся!..
— Вообще я вам скажу, если решили оборонять этот рубеж, не здесь нужно бы задерживать, — отозвался Добрых.
— Абсолютно не здесь, — подтвердил Бражнин. — Западней этой Безымянки, отсюда километрах в трех, стоит какой-то казачий полк… Вот если бы он выставил заградиловку…
— Какое там в трех… — это, кажется, опять Бражнин. — С час назад они поили коней чуть повыше парома. Я было подъехал к их командиру, так он, сукин сын, таким меня шестиствольным матом обложил…
— За что? — спросили его все сразу.
— Не майор Богиня, случайно? — заинтересовался Опанас Иванович, вспомнив о своем командире полка.
— Нет, как-то попроще… Вроде скрипки…
— Цымбал?
— Вот-вот. Не вашего полка?
— Полка не моего, а фамилия родственная. Полагаю, что это должен быть родной сын мой, майор Григорий Афанасьевич Цымбал. С Южного фронта.
Добрых взял Опанаса Ивановича за плечи и мягко сжал их.
— Поезжайте, уговорите сына. Надо прикрыть западнее реки наше развертывание. Нужны сутки. Главное, что нам придется иметь в виду, это, что сюда, на наш берег, мы его казаков не пустим.
Опанас Иванович сошел с коня у санитарной машины, служившей штабом майору Цымбалу.
Ординарец велел подождать, потому что командир занят.
— Некогда. Скажи командиру — отец его прибыл.
— Не с подарками ли?.. Ну, пожалуйте, чего там… Раз отец, я не препятствую.
В кузове горел фонарь.
Григорий лежал лицом вниз на койке.
— Григорий!..
Сын сразу проснулся, строго взглянул на отца и, запросто поздоровавшись, будто они только вчера расстались, спросил:
