— Набрел за городом на полуразрушенное здание, выхлопотал ассигнования, целый год возился в грязи, стоял над душой у рабочих. Сам спланировал новый завод, добывал оборудование. Денег не хватило. Выпросил еще. Потом кончились стройматериалы. Кинулся в исполком, в трест, достал-таки. Вот зайди как-нибудь посмотреть. Картинка, а не завод.
Подняв стакан, Яманидзе улыбнулся Тарашу:
— Говорят, ты ухаживаешь за какой-то Шерваншидзе и собираешься жениться. Правда это?
— До женитьбы ли, милый Вахтанг! Лучше бы меня самого не произвел на свет мой несчастный отец!
— Отчего же? Эта жизнь все же лучше небесного рая.
— Не знаю…
— Ты не замечаешь, какие в Тбилиси женщины, Тараш? Ого! Далеко до них парижанкам. Жаль, не до того мне сейчас! Побриться — и то некогда.
В электрических лампочках усилился свет.
— Станция разгрузилась, — заметил Яманидзе. — Сейчас и на моем заводе кончила работу вторая смена.
Тараш огляделся. Недалеко от них, за длинным столом, уставленным бутылками, чествовали какого-то писателя.
Виновник торжества, склонив голову, слушал речь тамады и соглашался со всем, что тот говорил (как это и подобает тому, кого чествуют). В ответном слове он троекратно поклялся, что не останется в долгу перед Руставели.
В конце стола сидела молодежь. Юнцы припрятывали вино и втихомолку смеялись. Было похоже, что они собирались подшутить над тамадой.
В духане стало шумно.
Пьяные переходили от стола к столу, произносили напыщенные речи, угощали друг друга вином и клялись солнцем.
Кто-то одетый как кинто танцевал.
— Все еще не вывелись эти кинто? — спросил Тараш, улыбаясь.
— Все еще держатся; в этом районе ходят, как тени, и карачохелы,[52] мастера-оружейники, зеленщики, старые цеховые ремесленники. Бродят кое-где по развалинам старого Тбилиси. Но только в ресторанах вроде «Золотого руна» услышишь зурну, баяти, шикяста.[53]
Подозвав Сакула, Вахтанг потребовал еще вина.
— Жарь, Арташ! — крикнул танцор старику музыканту и опять закружился по духану.
— Не люблю я зурны, — заметил Тараш. — От этих напевов несет печалью иранских пустынь.
— А я, когда слышу зурну, то дрожь пробегает по телу, — сказал Вахтанг.
Он стал хвалить Тбилиси, «этот Париж Востока»; подняв стакан, провозгласил:
— А теперь выпьем за здоровье того цихистави, который ругал царя Ираклия греческого!
— Ну что ж, пусть будет так, — пробормотал Тараш и осушил стакан.
Оба уже были изрядно пьяны.
Все смешалось: силуэты музыкантов, греческого императора, Сакула, кинто, иранских шахов, петухов и баранов.
Живых и мертвых, все, что уже было изображено и что еще ждало изображения, — всех перемешало вино.
Пил я воду Хекораули,
И так построил я Мцхета.
Поймали меня, отрубили мне руку:
Почему, мол, воздвиг хорошее,—
повествовал тарист о судьбе великих мастеров, оплаканных народом в давнопрошедшие времена.
Тараш Эмхвари лишний раз убедился, что приобретенные им в Европе познания далеко не достаточны для того, чтобы понимать экспонаты Музея Грузии. Он не мог разобраться в древнегрузинских, арабских, иранских, армянских надписях на капителях, фресках и колоннах. Не мог определить даты грузинских, римских и греческих монет.
Белые халдейские орлы, грузинские овцы из красного гранита, барельефы, изображающие грузинских царей и эриставов,[54] — эти остатки древних культур повергали его в раздумье.
Любознательная Каролина расспрашивала его о заинтересовавших ее памятниках. Тараш то отмалчивался, то нерешительно повторял существующие в науке предположения.
Для Тамар все это было китайской грамотой. Она по обыкновению слушала Тараша молча, с нетерпением ожидая, когда же он окончит свое повествование о предметах, вынырнувших из мрака забвения. Иногда украдкой смотрела на часы, потому что в половине седьмого должна была встретиться с Анули.
Точно кадры на экране, мелькали перед ней лица византийских кесарей и грузинских царей, иранских шахов, бесчисленных князей, святых, монахов, феодалов Грузии.
Они вошли в хевсурский зал этнографического отдела. Здесь у Тараша развязался язык. Он хорошо был знаком с Хевсуретией, отчасти по собственным исследованиям, отчасти благодаря трудам других этнографов. А перед Каролиной открылся новый, неведомый ей мир. Она не могла поверить, что на расстоянии ста километров от Тбилиси сохранилось племя, которое поклоняется языческим идолам и в век авиации носит кольчугу и металлический башлык.
Тараш прочел вырезанные на дереве стихи, рассказал о «цацлоба»,[55] о хевсурском рыцарстве, о кровной мести, о замкнутости и удали хевсуров.
Потом он повел их в сванский зал.
Обстановка сванского крестьянского дома привела Каролину в восторг.
— Я с удовольствием пожила бы в таком доме! — воскликнула она. (Аккуратная немка не знала, что вблизи все это далеко не так чисто, как кажется на музейных макетах.)
Пусть читатель представит себе обыкновенный очаг, отверстие в потолке для выхода дыма и спущенную сверху цепь, оканчивающуюся крюком для медного котла. Вокруг очага в определенном порядке расположены сиденья разных размеров и треногие стулья.
— Самое большое из кресел, украшенное резьбой, принадлежит старейшему рода — Кора Махвшу, — объяснил Тараш. — Дальше по старшинству рассаживаются остальные члены семьи.
Возле дома была макетная перегородка с маленькими окнами. И здесь соблюдена та же иерархия: из первого окна хлева выглядывает голова лучшего быка, затем идут бычки, в самом конце — коровы и телята.
— Это забавно, — говорит Каролина. Осмотрели и сванскую одежду.
Тараш обратил внимание Каролины на великанскую чоху Константина Дадешкелиани, последнего владетельного князя Сванетии.
— Этим огромным кинжалом Дадешкелиани снес голову Гагарину — кутаисскому губернатору.
Затем он стал рассказывать о древних культах, указал на расположенные в ряд глыбы с наименованиями божеств — остатки почитания камня.
Тут был «камень-сердце» и «камень-мать», окруженный крошечными камешками — «детками». «Детки» ютились под выветренными краями глыбы, словно цыплята под крылом наседки.
Каролина смеялась. Тараш стоял в задумчивости. Тщетно пытался он отыскать аналогию этому культу в греческих мифах.
Тамар не произносила ни слова, прикрывая молчанием свое незнание и отсутствие интереса ко всем этим мудреным вещам.
Когда подошли к отделению рукописей, она стала жаловаться на головную боль.
— Отложим этот раздел на завтра, — просила она.
— Нет, завтра я должна вести Татию к доктору, — возразила Каролина. — Раз пришли, то уж осмотрим все до конца.
В отделении манускриптов их встретил хранитель — высокий седобородый человек с ясными глазами, чем-то походивший на монаха. На миниатюрах грузинских евангелий Тарашу приходилось видеть вот таких же седых и согбенных апостолов.
— Странно, — сказал Тараш Каролине, когда хранитель рукописей пошел за ключами, — сотрудники библиотек и музеев постепенно становятся похожими на тени. Ступают так беззвучно, точно, ожив, они сошли с книжных иллюстраций или миниатюр.
Раскрылись массивные двери сейфов.
— Какой эпохи ваши памятники? — спросила Каролина.
— С V по XIX век, — ответил хранитель. Он развернул пергаментный палимпсест.
— Прочтите-ка первые строки, — попросил Тараш. Хранитель прочел первую попавшуюся строку: «Итак, возлюбленные, я папишу скорее, чем слово вымолвить успеете»…
— Эта рукопись переписана в X веке грузинскими монахами в Палестине… В XIX веке ее купил какой-то русский путешественник, потом она была приобретена Петербургской публичной библиотекой как «Эфиопский кодекс». А большевики привезли ее в Грузию.
— А теперь прочтите вы, — предложила Каролина Тарашу, когда хранитель показал им «Обращение Грузии в христианство».
Тараш с трудом разобрал:
«…И оставил кесарь Ираклий Джибго Эристави для осады крепости, сам же пошел войной на царя иранского.
Спустя немного дней опый Джибго крепость взял и, схватив цихистави, наполнил ему рот золотом, потом же с живого кожу содрал»…
И Тараш рассказал своим спутницам, как начальник крепости предрек кесарю Ираклию победу над иранцами.
— За доброе предсказание наполнили ему рот золотом, а за непокорность содрали кожу.
Каролина наугад положила палец на строку астрологического свитка. Тараш перевел:
«И есть их двунадесять созвездий:
Овен, Телец, Близнецы, Рак, Лев, Дева, Весы, Скорпион, Стрелец, Козерог, Водолей, Рыбы…»
