В шкафу с туалетными принадлежностями разложены золотые чистки для ушей, отделанные серебром перламутровые раковины для разведения белил, шпильки, осыпанные жемчугом, пряжки для волос, разнообразнейшие ручные зеркала, ножницы, чаши для хны, расписные ларцы и крошечные шкатулки, сребротканые головные ленты, ночные сорочки из чесучи.
Тамар загляделась на гишеровые и коралловые чётки, янтарные кресты, платки, шитые серебряным шнуром, кирманские шали, златотканые женские куртки, отороченные соболем, езидские вязания, украшенные горностаем, французские атласные платья, сорочки телесного цвета, голубые тальмы…
Хранитель стал показывать кирманские коврики, обитые бархатом ларцы, нарды из слоновой кости, перламутровые чернильницы, серебряные подсвечники, золотые и серебряные чаши, пиалы, серебряные солонки, тарелки, медные, бронзовые, золотые и серебряные кувшины, украшенные фигурками ланей, фазанов…
Затем он подвел Тамар к платкам, в которые складывали приданое невест.
Сребротканые и златотканые материи сверкали цветными бусами, пестрым шелковым вязаньем.
Там же были сложены стенные коврики — оранжевые, гранатового цвета, сиреневые, расшитые нежными блеклыми шелками.
Потом пошли кисеты, темно-синие и лазоревые, украшенные бусами и серебряными кисточками.
— Это самый древний образец нашей коллекции, работа XIV века, — сказал хранитель, указывая на кисет с изображением тигра и выведенными старинным шрифтом стихами.
Среди конской упряжи — богатая попона царицы Дареджан из малинового бархата, шелковые поводья, раздвоенная плеть из бисера, чепрак, украшенный золотыми кистями, с вышитым на нем диковинным растением.
На паре ноговиц стихи гласят:
Предназначены мы для колен,
Достойны рыцаря, станом тополю подобного,
Ликом — солнцу.
Рядом грузинская люлька с шелковыми темно-красными свивальниками, шитыми золотом.
Среди образцов древнейшего ювелирного искусства Грузии выделялись громадный серебряный крест Баграта Куропалата; серебряный крест Давида Строителя; нательный крест царицы Тамар, украшенный яхонтами и жемчугом; митры и одеяния католикосов; эмали и миниатюры VIII–XV веков.
Хранитель особо остановился на эмалях, рассказал о расцвете этого искусства с IX по XII век и о причинах его упадка, упомянул имена мастеров золотого чекана Бешкена и Бека Опизари.
Каролина направилась было к отделению фресок, но Тараш указал взглядом на Тамар, которая от усталости едва держалась на ногах.
Молча спустились они по лестнице. Лишь у выхода Каролина заговорила:
— Музей — это хранилище поблекших красок. Сколько угасших чувств и отбушевавших страстей скрывается за тем, что мы сейчас видели.
— Вся история есть борьба человеческих чувств и страстей, — сказал Тараш. — В музеях остается от бурной жизни прошедших веков кусочек меди, золота или серебра, рукопись, щепотка пыли…
Как спокойно смотрят друг на друга со стен музея царица Тамар и Тимур, Ираклий II и его кровный враг Ага-Магомет-хан. Спектакль окончен. Осталось лишь несколько масок, а лицедеи ушли со сцены…
На проспекте Руставели ревели машины, точно возвращающиеся с пастбища бугаи. В небе рокотал самолет.
В тот день Тамар и Тараш пообедали в ресторане на Мтацминда. Было уже поздно, когда они поднялись на гору. Лениво играл оркестр.
На эстраде исполняли приевшиеся всем песни. Потом началась радиопередача.
Они сидели за столиком, изредка перебрасываясь словами, точно многолетние супруги.
Тамар поминутно смотрела на часы, и это раздражало Тараша.
Несколько раз она начинала разговор об Анули, о своем желании поступить в институт.
— Я уже представила документы, на днях узнаю решение.
Тараш отмалчивался. Как мало его занимали Анули и институт!
Бросив взгляд на раскинувшийся внизу город, он сказал:
— Странно, в августе эти горы становятся цвета снегирей. Здешний заяц тоже приобретает осенью такую окраску.
Тамар подняла брови, не понимая, почему Тараш вспомнил о зайце и снегирях.
Она опять настойчиво заговорила об институте. Потом сообщила:
— Анули выходит замуж за Манджгаладзе.
Тараш допил стакан.
— Знаешь, Тамар, я все-таки думаю, что заяц самое способное из всех животных.
Подняв свои изогнутые дугой брови и заглянув Тарашу в глаза, Тамар произнесла:
— Меня очень беспокоит, Мисоуст, что ты вообще не умеешь слушать. При чем тут заяц? Я говорю об Анули, а ты все «заяц» да «заяц».
— Прости, Тамар, я немного рассеян. Запуталась моя жизнь, что же удивительного, если я иногда заговариваюсь? А что касается умения слушать, то я могу относиться со вниманием лишь к тем вещам, которые этого заслуживают.
— Почему ты говоришь так, Мисоуст?
— Потому что я так думаю.
Тамар принялась за еду, опустив глаза в тарелку.
Тараш посмотрел на запад. Солнце заходило, и розовая пелена окутала вершину Казбеги; на ледник Сабдзели упал пурпурный блик.
Горы, уходящие в сторону Кахетии, окрасились лазурью, а развороченные вулканическими извержениями утесы белели, как крупы убегающих ланей. Казалось, акварелью были расписаны кахетинские отроги Кавказского хребта.
Сумерки медленно опускались на широкую степь, опоясавшую Тбилиси. Необозримая, она походила на океан, потемневший и затихший перед бурей.
И подобно тому, как седеющего, но еще бодрого и полного сил человека неожиданно настигнет старость, так незаметно потускнело небо, посерела степь и контуры гор на небосводе стали одинакового яшмового цвета.
Тараш подозвал официанта, потребовал счет. Они молча встали. Было уже восемь часов.
Тамар надеялась, что если они поедут в вагоне фуникулера, то она еще застанет Анули дома. Анули непременно будет ее ждать.
А Тарашу хотелось идти пешком.
Опять разошлись их желания.
Тамар колебалась: уступить ему или нет? Но в это время Тараш подхватил ее под руку. (Он хорошо знал, женщину надо захватить именно в ту минуту, когда она в нерешительности.)
— Пойдем к Анули, Мисоуст, потанцуем. Ну же… — упрашивала Тамар. — Вернемся, поедем фуникулером, мы еще поспеем. Она обещала подождать.
— Пусть ждет, пока ей не надоест.
— Мне хочется потанцевать, Мисоуст, ну право же…
Но Тараш решительно заявил:
— Если после всего, что я показал тебе в музее, тебе хочется танцевать фокстрот, значит, ты не Тамар, которую я любил.
— Ты большой эгоист, Мисоуст.
— Да, эгоист. Альтруизм — лицемерие.
— Опять начинаешь свои афоризмы?
— Если мои афоризмы наскучили тебе, можешь послушать сегодня вечером афоризмы Манджгаладзе.
Тамар закусила губу. Промолчала…
Тараш остановился на тропинке. Подбоченясь, взглянул на Тбилиси.
Будто ураган стряхнул с неба звезды, и они усеяли собой всю долину, что лежала по обе стороны Куры. На холмах мерцали огоньки, как золотые лютики на черном бархате.
Тамар и Тараш под руку спускались с горы. Но Тарашу казалось, что он шагает в одиночестве, и хотя держал правой рукой локоть Тамар, но не чувствовал ее близости.
А Тамар в это время думала: «Застану ли еще Анули?» В ее воображении мелькали силуэты танцующих пар.
— Знаешь, Мисоуст, доктор Теделури, с которым нас познакомила Анули, — лучший танцор в Тбилиси,
— Ты все о фокстроте думаешь?
— Ты тоже мог бы хорошо танцевать фокстрот. Ты строен, одеваешься со вкусом.
— Одеваюсь я со вкусом, а безвкусных танцев избегаю…
— Но почему же тебе не нравится фокстрот?
— Этот танец выдуман сифилитиками.
— А доктор Теделури говорит, что мне идет его танцевать.
О-о! Много они понимают, твои доктора! — Ты всегда упрямишься, если тебе что-нибудь не понравится…
— Я хочу заказать тебе чесучовое платье с грузинскими ажурами, с вышитыми медальонами — такое, как мы видели в музее…
— Я не решилась бы надеть такое платье, Мисоуст.
— Почему?
— Все стали бы на меня глазеть. И так на меня таращат глаза, как на дикарку, из-за моих кос. Анули советует остричься.
Тараш остановился. Отпустил ее руку.
— Если ты острижешься, Тамар, между нами все будет кончено.
— Ты правду говоришь, Мисоуст?
— Правду. Так и знай!
Тамар рассмеялась.
— Не думаю, чтобы мы поссорились из-за таких мелочей.
— В этой жизни нет ни мелочей, ни значительных вещей. В сравнении с мирозданием, вся наша жизнь — мелочнейшая из мелочей.
Тропинка круто пошла вниз.
В стороне, прислонившись к дереву, стояли двое и безмолвно целовались.
Тараш снова взял Тамар под руку, крепко прижал ее к себе.
Они почти бежали по спуску, одурманенные страстью.
