Они почти бежали по спуску, одурманенные страстью.
От волнения они молчали. Очнулись лишь у белевших ворот Мтацминдской церкви.
На церковном дворе серые ангелы каменели над могильными плитами. Сухие листья шуршали под ногами, усиливая терпкую печаль небытия.
Тараш привлек к себе голову Тамар, поцеловал в губы. Ощутил неприятный привкус помады, но желание было сильнее, и он поцеловал еще раз.
В лунном свете лицо Тамар казалось печальным. Молчаливая, она смотрела на него отчужденным взглядом, точно это была не его Тамар, не та девушка, чьей сладостной близостью он упивался всего лишь несколько дней назад.
Обняв ее одной, рукой за талию, другой обвил шею, закрытую тяжелыми косами, — такими же прохладными, какой была в этот миг земля.
Над ними сияла мтацминдская луна, бледная и бесстрастная, как пылающий уголь, брошенный на снег.
На другой день, в семь часов вечера, Тараш позвонил у подъезда Парджаниани. Ему открыла старушка Кеке. Дома никого не оказалось. По словам Кеке, князь Ношреван забегал на минутку и опять куда-то ушел. Тамар, Анули и Манджгаладзе вышли вместе. Они собирались к портнихе на Чавчавадзевскую улицу.
Тараш пошел на Чавчавадзевскую, но уже не застал их там.
Портниха сообщила, что от нее они отправились в загс, а потом должны были отнести какие-то бумаги в институт.
«Пошли в институт представить доказательство, что Анули уже не княжна Парджаниани», — усмехаясь, подумал Тараш.
Вспомнил старую тетку Армадар и «превратившегося в тень» князя Парджаниани. «Как-то отнесется старик к этой новости?»
Спустившись на проспект Руставели, Тараш поразился обилию красивых женщин на улице.
Днем тбилисские женщины избегают гулять по солнцепеку, они ждут вечерней прохлады.
Тарашу захотелось пить. У киоска женщины и мужчины стояли в очереди за стаканом боржомской воды. Присоединился к ним. Взгляд его остановился на Мтац-минда.
На сумрачном массиве белела церковь Давида и блестели крестообразно подвешенные электрические лампочки.
«Кто знает, — подумал Тараш, — сколько сотен влюбленных пар уединились сейчас в складках этой романтической горы!»
Прервав свои размышления, он махнул рукой и вышел из очереди. Пошел по левой стороне проспекта.
Снова женщины.
Глаза,
плечи,
бедра.
Потоки юных девушек текли по проспекту. Худенькие и полные, смеющиеся и задумчивые; иные бледные, иные — кровь с молоком. Черные, карие, голубые глаза…
И для каждой обладательницы этих прекрасных глаз, для каждой найдется свой рыцарь.
Вот та, совсем юная, что так торопливо бежит одна. Как знать, может, в следующем переулке уже дожидается кто-то и уверенно возьмет ее под руку.
Вот две подруги, идущие вместе, встретили приятелей, гуляющих тоже вдвоем.
А вот прошла девушка с родинкой на щеке, у нее походка джейрана. Лицо ее, опаленное знойным солнцем Армении, смугло, как листья созревшего табака.
Потом прошли две светлолицые, с янтарными глазами. Как близнецы, похожи друг на друга.
Странная грусть охватила Тараша…
Двое пьяных стояли на перекрестке и о чем-то рассуждали, едва ворочая языком.
Тараш уловил слова одного из них:
— Эх, милый, жизнь некоторых людей похожа на роман бездарного писателя. Прочитаешь до конца и скажешь: лучше бы не читал.
— А жизнь других? — спросил стоявший рядом, в черной папахе.
Но Тараш не расслышал ответа.
Потянулась Университетская улица. Поток студентов запрудил тротуары, а местами и мостовую.
Группами стояли на перекрестках, смеялись, спорили, пели. И Тарашу вспомнился Латинский квартал в Париже, бульвар Сен-Мишель.
Прошла высокая, стройная девушка. Печальное ее лицо вызвало в памяти Тараша образ Элен Ронсер, и какая-то незажившая боль заныла в сердце.
Пожалел, что не ответил на ее последнее письмо.
Дошел до медицинского института. Шумно спускались по лестнице студенты, оглядываясь на Тараша.
Но напрасно искал он среди них красную шапочку Анули или берет Тамар цвета иволги.
Аудитории первого этажа были пусты. Во втором этаже сторожа подметали коридоры.
Вернулся. У подъезда института остановился трамвай, битком набитый пассажирами. Парни из озорства напирали на стоявших впереди.
Тараш вскочил в прицепной вагон. Неприятная мысль мелькнула у него: может быть, сейчас в переднем вагоне едут Анули и Тамар? И на них вот так же напирают парни…
Он спрыгнул на ходу с трамвая и зашагал по проспекту. Толпа только что высыпала из оперы, из театра Руставели и кино.
Тараша раздражало, когда прохожие с любопытством оглядывали его.
Эти назойливые взгляды катившейся по проспекту толпы будили в сердце Тараша чувство бесконечного одиночества и сиротливости. Захотелось увидеть Каролину, Почему-то в эту минуту она казалась ему ближе, роднее всех.
Продолжала томить жажда. Но все киоски с водами были осаждены публикой. Тараш не стал в очередь; он спешил в гостиницу, надеясь, что Каролина еще не спит.
Поднимаясь по лестнице, взглянул на часы. Половина двенадцатого.
Подумал: «Может быть, Каролина в ресторане?» И повернул туда.
И только вошел, тотчас же заметил Тамар, сидевшую недалеко от эстрады.
Заняв тут же в углу столик, он спросил себе боржомской воды. Огляделся. За сдвинутыми столиками сидели Тамар, Анули, Каролина, Отар Манджгаладзе и три незнакомых ему женщины.
Оркестр играл фокстрот.
Съезжавшаяся из театров публика занимала столы.
Тараш отпил воды, отер пот с висков, еще раз кинул взгляд по направлению к эстраде и…
Увидел выбритую шею Тамар.
«Остриглась! Так… По приказу Анули!.. Так…»
Последнее слово Тараш произнес вслух.
Чтобы побороть волнение, снова выпил воды. И когда опять посмотрел туда, стул Тамар был пуст. Отара тоже не было за столом. Поискал глазами. Между столиками танцевали три пары, и среди них Тамар и Манджгаладзе.
Тамар танцевала, вся отдавшись монотонному ритму фокстрота. Тесно прильнув к ней, покачивалась долговязая фигура Отара.
С отвращением смотрел Тараш, как прижимал он к себе Тамар.
Сидевшие за столиками горящими глазами следили за этой парой. Когда танец окончился, кругом послышались аплодисменты. Люди вытягивали шеи, чтобы лучше разглядеть Тамар. Покачивали головами возбужденные танцем и вином мужчины.
Тараш задыхался от возмущения.
Вдруг его слух уловил следующий диалог (говорили двое подвыпивших юношей):
— Какая красавица! Но держу пари, что провинциалка.
— Провинциалка? Из чего ты это заключил?
— Разве ты не видел, как она покраснела, когда ей аплодировали.
— Эге! Наверное, только что вылетела из отчего дома.
Оставив на столе трехрублевую бумажку, Тараш последовал за толпой, теснившейся в вестибюле ресторана.
Прошел мимо безмолвного Сиона.
У железных ворот сидели, съежившиеь, нищие.
Даже в темноте Сионской улицы Тараш замечал: на старый Тбилиси надвигались новые дома, серые и огромные.
По опустевшему Шайтан-базару[58] скользили тени.
Фруктовщики, тихо беседуя, любовались осыпанным золотыми чешуйками небом.
Тараш перешел мост Ираклия.
С минарета мечети Исмаила кричал муэдзин, бросая в звездное небо стихи Корана.
В половине первого Тараш добрался до квартиры Парджаниани. Удивился, что дверь оказалась незапертой.
Прошел через гостиную, столовую. Всюду тишина.
«Спят», — подумал Тараш и пошел на кухню. Разбудил старушку Кеке. Та, кряхтя, поднялась.
— Тамар Багратиони заболела, — сказала она, протирая глаза, — княгиня у нее. Барину что-то нездоровилось, вышел куда-то. А я тут незаметно вздремнула. Может, он вернулся.
Тараш подошел к комнате Ношревана, постучал. Никто не ответил. Приоткрыл дверь.
В кресле, у изголовья своей постели, неподвижно сидел Ношреван Парджаниани. Настольная лампа освещала его склоненную голову и белую чоху.
Тараш зажег верхний свет. Белый архалук и газыри были в крови. Тут же валялась окровавленная бритва.
Позвал Кеке.
Крестясь, упала она перед покойником, обняла его колени и запричитала.
Тараш поднял старушку, велел запереть комнату и, обещав скоро вернуться, быстрым шагом пошел по темному переулку.
На Авлабарской площади маячили силуэты милиционеров. Проносились последние трамваи, уходившие в парк. Гудели телеграфные провода. Тараш шел по Навтлугскому шоссе. Хотелось уйти подальше от города.
Широкая дорога постепенно пустела.
Навстречу ему тянулись фургоны и арбы, оставляя после себя запах хлеба, вина, скота.
Иногда с грохотом катился нагруженный грузовик, ревя в оглохшее ухо ночи, потом пыхтенье мотора и шелест шин затихали и слышен был лишь скрип несмазанных ароб и заспанный окрик: «А-амо!» В темноте свистела плеть, раздавалась понукающая ругань крестьян.
