Попарно, дружно, как братья, плечом к плечу, стойкие, неутомимые, шагали буйволы, блестя глазами.
Тараш снял шляпу, отер со лба пот. Тихо, совсем тихо пел ветерок в телеграфных проводах.
Громкая человеческая речь, прозвучавшая в темноте, заставила его вздрогнуть.
Говорило дерево. Убедительным, ясным голосом. По-видимому, излагался доклад какого-то ведомства… Цифры, цифры и снова цифры…
Тонны, метры, километры…
Дерево рассказывало о хлопке Грузии, о чае Грузии, о шелке Грузии, нефти, рами, каменном угле, железе, стали, хлебе, кукурузе, о гектарах осушенных болот, школах, институтах, больницах, диспансерах, об электростанциях и о киловатт-часах, о длине железных и шоссейных дорог, о героях труда и ударниках, о новых людях, о строителях.
А буйволы вровень, попарно, по-братски шагали по направлению к городу, тараща в темноте блестящие глаза. Шли, оставляя за собой запах хлеба, вина и скотины,
Окумский дворец был в полном запустении.
Украшенные резьбой колонны разъехались. Тисовые перила были разобраны. Дубовая дрань, покрывавшая крышу террасы, сгнила от дождей. Отвалилась штукатурка когда-то белого дворца, горделиво высившегося на холме.
Большая дедовская липа и вправду была срублена, как писала мать. Платаны и дубы начали сохнуть. Омела опутала старые грушевые деревья, ветви магнолии сломались под тяжестью снега, а пихта погибла от ветров и метелей прошлой зимы.
На террасе сидела мать во вдовьем одеянии, сильно сгорбившаяся. Подняв очки на лоб, чинила платье из самодельного сукна.
Старушка Цируния, примостившись на полу, выбивала палкой стручки гороха.
Как поседела мать за последние месяцы!
Под ногами Тараша заскрипели расшатанные половицы.
Мать подняла голову, не сразу узнала сына. Долго, без слов, целовала. Тараш почувствовал на своих щеках ее слезы. Еще и еще раз прижимала Майя к сердцу своего Гулико. И когда Тараш услышал это «Гулико», показалось ему, что он еще ребенок.
Вошли в комнаты. Он заметил, что окна затянуты паутиной. В камин, по-видимому, протекала по дымоходу дождевая вода. Под ногами трясся пол, скрипели покривившиеся двери.
С покрытого облезлой шерстью кресла сошла белая борзая.
Потянулась, тряхнула ушами, нюхом узнала хозяина и бросилась к Тарашу.
Став на задние лапы, положила передние ему на грудь. От худобы у нее выпирали ключицы и ребра.
Тараш приласкал Мгелику, погладил по голове. Собака завизжала и уткнула в его колени свою длинную морду.
Мать и сын сидели в расшатанных креслах. Мать ласкала руку сына, лежавшую на ее коленях. Не хватало слов, чтобы выразить радость.
Цируния прикорнула у ног своего Гулико,
Тараш избегал нежных слов. Не любил он несдержанного проявления чувств.
С какой любовью и тоской вспоминал он на чужбине о матери, об отцовском доме! А когда вернулся в Грузию, всего один раз был у старушки. Может быть, потому, что вид развалившейся семьи причиняет боль, а может быть, и потому, что не смог выполнить обещанное матери.
Он намеревался вывезти из Окуми и мать и няню, но не знал — куда. И вот сидел рядом с ними, весь уйдя в себя.
Лень было даже подняться. Уже не тянуло обойти двор, аллею платанов, фруктовый сад. Не хотелось наяву видеть сладостную обитель ушедшего детства, разоренную и развалившуюся.
Окинул взглядом комнату. Каждый стул, старый шезлонг, этажерка, камин, стены, кровати, картины — все говорило о прошлом. Каждый угол вызывал воспоминания, из каждой щелки выглядывало его детство.
И вновь проснулась утихшая было в душе печаль. Осторожно вгляделся в лицо матери.
Да, у старушки прибавилось морщинок, глаза ввалились. На щеках, у висков, вокруг шеи — везде морщины.
О каких незначительных вещах повествует мать, какие пустяки рассказывает Цируния! И все же тяжело их слушать. Безутешной печалью ранят его сердце даже эти мелочи.
Цируния перешла к местным новостям.
— Арзакан, — говорила она, — выздоровел, ходит с палкой. Кормилица Хатуна простудилась, болела, теперь поправилась. Кац Звамбая был арестован. Сидел две недели, потом отпустили. У Келеша свинка. Кацу вернули его лошадь Циру, потому что она вывихнула себе ногу.
Мать послала Цирунию приготовить ужин.
Но выпечку хачапури Майя не решилась ей доверить и пошла сама хлопотать на кухне.
Тараш остался один в комнате.
Все изменилось. А ведь его детство было только вчера. Разве нет?
Вон на той тахте лежал мальчик Мисоуст, на том треногом стуле сиживал Гулико. А этот ковер, на котором изображен иранский лев, — как любил его Гуча! Впервые по ковру и узнал он, какой вид у льва. За тем вот столом Тараш пил молоко.
И Тараш Эмхвари, носитель нескольких имен, чувствует многократное раздвоение. До сих пор он был един, а теперь из темной завесы прошлого выглядывает столько масок. И все это так далеко и в то же время так близко.
Настоящий «он» — не он теперешний.
Носитель многих имен и возрастов.
Представленный во множестве образов.
Это похоже на заколдованный калейдоскоп, показывающий один и тот же предмет в разных видах.
И не кажется ему далеким то время, когда он вскакивал на эту выцветшую подушку. Подушка была конем, Тараш же Эрамхутом.
На узоры выцветших обоев подолгу смотрел мальчик Гулико, и какие фантастические животные и птицы мерещились ему на стене!
Одиноко сидит у затененного сумерками камина мальчик Мисоуст. Играет собственными пальчиками. Большой палец — доблестный витязь Вардан Варданидзе, коротышка, но кряжистый, как дубовый пень.
— Встань, Вардан, возьми свой меч и щит и отними у морского короля златокосую девицу.
— Эй, ты, Шергил, — приказывает Тараш указательному пальцу, — отправляйся с витязем, чтобы указать ему дорогу!
— А ты, Шемадавле (так зовут средний палец), надень шапку-невидимку и подкрадись к хрустальным башням морского короля!
— Ты, Лысый Враль, и Золушка, идите вы тоже вместе с моими рыцарями, — обращается Мисоуст к безымянному пальцу и мизинцу. (Он знает из сказок, что карлики тоже бывают полезны человеку в беде.)
Тараш поднялся с кресла.
Беспорядочно развешаны на стенах отцовские сабли, кинжалы, кремневые ружья. Фотокарточки засижены мухами. Как выцвели эти чиновные, украшенные погонами Эмхвари! Чернобородые, широкоплечие богатыри с тонким станом. О такой вот черной бороде и белых погонах мечтал когда-то Тараш.
Верил, что сабля — лучшее украшение мужчины.
Подошел ближе. Только портрет Эрамхута Эмхвари не потерял своих красок.
Рыцарь без эполет, одетый в черную чоху. Кажется, вот-вот заговорит он.
Вспомнилось: когда губернатор или уездный начальник приезжал в гости к его отцу, мать и тетка выносили из гостиной портрет Эрамхута. Даже после смерти скрывался он от царских сатрапов.
Надо было прятать от взоров и без того легендарного Эрамхута Эмхвари.
«Что сталось бы даже с высочайшей доблестью, если бы на помощь ей не пришли слова поэта, кисть художника, фантазия мифотворца? Несомненно, доблесть так же поблекла бы, как эти белые эполеты, замолкла бы, как это чонгури[59] с оборванными струнами», — подумал Тараш и отдернул оконную занавеску.
Клочковатые облака неслись на запад, и так низко скользили они по сизому небу, что, казалось, задевали верхушки платанов.
Заложив руки в карманы, Тараш ходил по комнате, и несобранные мысли теснили его чувства.
Подошел к шкафу.
На полках в таком же беспорядке, какой случалось ему видеть на прилавках парижских и тбилисских букинистов, валялись книги в изодранных переплетах.
Тисненные золотом энциклопедии, географические атласы, юбилейные альбомы Романовых, «Рай Грузии» Сабинина, «Жития и мученичества» бесчисленных святых, руководство по кулинарии, советы болеющим желудком, молитвенники, карабадины…
Он перелистывал пыльные страницы; там и сям попадались заметки, сделанные его отцом. Вспомнил отца, забытого в чужой земле.
Из «Руководства по стратегии» выпали ленточки георгиевских орденов, письма, пасхальные и новогодние поздравления. Имена русских генералов и обрусевших грузинских князей покрылись пылью.
Открыл верхний ящик. Старые векселя, метрические свидетельства, купчие, и опять письма с поздравлениями или соболезнованиями.
В этом беспорядочном архиве он вдруг обнаружил пергаментный свиток. Откуда он взялся? Подошел к окну, развернул.
«…Именем господним, от Тамар Багратиона, божьей милостью царя царей…
…Предстал перед нами с докладом и ходатайством визирь наш Антоний Чкондидели,[60] архиепископ и министр просвещения, дабы соизволили мы пожаловать дарственную сию грамоту верному слуге нашему — военачальнику Вардану Эмхвари, каковой прославил свое имя, а также и нас в лето, когда верное воинство наше заставило бежать султана Рукн-ад-дина из города Карну. За то даруем мы земли на запад от реки Ингура до Келасури со всякими межами, границами, горами, долинами, водами, скалами, лесами и прочими пахотами и пустошами…»
