Я бы сказала, что скрытность свойственна грузинкам. Иностранцу обычно кажется, что у грузин — открытая душа. Но так может утверждать лишь тот, кто слепо доверится сладкоречию и радушию тамады.
На самом деле вы скрытны, часто кривите душой, как и европейцы, и преувеличиваете все сущее, как азиаты.
После похорон бедного Ношревана мы с Тамар еще три дня оставались в Тбилиси. Я справлялась о вас у знакомых, искала глазами на улице. Потом мы обе вернулись домой, потому что Тамар не приняли в институт.
Тамар чувствует себя неважно, и видно, что она чем-то расстроена.
Дедушка Тариэл поначалу так обрадовался нашему возвращению, что даже перестал ворчать. А сейчас брюзжит по-прежнему.
В Зугдиди стоят жаркие дни и чудесные лунные ночи. Мы с Тамар допоздна засиживаемся в саду.
Я даже не знаю точно, где вы? Лукайя уверил меня, что вы в Окуми, и я пользуюсь случаем, чтобы с ним послать этот сердечный привет.
Помнится, вы говорили, что думаете поселиться в Окуми и заняться хозяйством. А мне все же кажется, что вы там не выдержите и вернетесь в Тбилиси.
Желаю вам удачи во всех делах».
Боюсь, что моему читателю неизвестно, что такое малануроба. Между тем она сыграла роковую роль в судьбе моих героев.
Поэтому я постараюсь хоть приблизительно описать ее вам, тем более что в тот год малануроба происходила в Окуми в последний раз. Организована она была для фильма, чтобы будущие историки ломали себе голову над разгадкой этой древнейшей мистерии. (Мне искренне жаль историков: не могу я взять в толк, как это можно описать что-либо в точности, как оно происходило когда-то?)
Накануне праздника Успения пономарь трижды трубит в трубу.
В Окуми сохранилась старинная труба, привезенная из крепости Сатанджо. Когда-то ею оповещали жителей Ингурской долины о приближении неприятеля.
Как в свое время писала Майя Тарашу, окумский пономарь переменил профессию и занялся более выгодной работой. Поэтому обязанности звонаря взялся выполнять Лукайя Лабахуа. Забавен был этот карлик, дующий в огромную трубу!
На его зов со всего села собрались старики и пожилые люди. Вознаграждение, обещанное киноэкспедицией, привлекло и молодежь.
Выбрали двенадцать малануров или, как их называют, «тариэлов». Шестеро изображали приверженцев князя Дадиани, остальные шесть — приверженцев царя Картли. Все двенадцать оделись, как одевались встарь: заложили архалуки в шаровары, головы повязали красными башлыками, обулись в мягкие чувяки.
Тараш Эмхвари с утра отправился на место съемки вместе с Лукайя.
На церковном дворе выстроились киноаппараты.
Детвора обступила операторов и режиссера.
Тараш сел под липой.
Дуплистые липы, такие знакомые с детства, показались ему уменьшившимися в росте.
Это место когда-то Арзакан и Гулико считали берлогой трехголового дэва-великана. Сколько раз мчались сюда верхом на палках, чтобы разорить жилище дэва, а с наступлением сумерек стремглав бежали домой, спасаясь от «духов покойников».
Мисоуст искал своих ровесников среди собравшихся крестьян. Почти все они обзавелись семьей, кое-кого не было в живых. У некоторых посеребрились виски.
Парни разглядывали Тараша, стоя в отдалении. Старики снимали накрученные на голове башлыки, почтительно кланялись «сыну Джамсуга Эмхвари» и заводили с ним чинную беседу.
Хотя на Тараше была изрядно выцветшая чоха и на плечах — небрежно перекинутый башлык, тем не менее соседи стеснялись его, как «чужого».
Некоторые саркастически улыбались, говорили:
— Оделся по-крестьянски! Бывший князь подлаживается под новое время.
Вообще-то говоря, появление Тараша вызвало немало толков.
Одни утверждали:
— Из Тбилиси прислали его заведовать школой. Другие двусмысленно ухмылялись:
— Разве уживется в Окуми человек, побывавший в Европе?
Глубокий старик Омар Ломиа поцеловал Тараша в правое плечо, обнял его, заглянул ему в глаза и, перекрестившись, сказал!
— Да будет благословенно имя господне! Вылитый Джамсуг! Точь-в-точь таким был покойный, когда в первый раз приехал из России.
Так, окруженный школьными товарищами, сидел вернувшийся на родину Тараш, беседовал на крестьянский лад и курил простой табак.
И непривычным теплом и нежностью наполнилось его сердце.
— Сколько у тебя ребят, Джвиби?
— А у тебя, Гурам?
— А у Геги?
— У Эстатэ?
— У тебя, Джвебе?
У Джвиби оказалось трое детей, все мальчики.
У Гурама — шестеро, девочки и мальчики. У Эстатэ двое померли, остались девочка и мальчик, они уже ходят в школу. У Джвебе пятеро детей.
— Сколько же мальчиков? — спрашивает Тараш.
— Все пятеро — мальчики.
— Ого! Я помню, ты любил охоту, да и рыбной ловлей не брезговал. Вот тебе и помощники. Забирай всех пятерых и шагай па охоту!
В свою очередь Джвиби, Геги, Эстатэ, Гурам и Джвебе вопросительно смотрели на Тараша. Никто не решался спросить: «А у тебя?»
Но Тараш и без слов понял их. Он задумался: никого не было у него, никого, кроме престарелой матери.
Опять вернулись к воспоминаниям детства.
— Помнишь, Мисоуст, как тебя понесла неоседланная лошадь на этой площади? Ты цеплялся за гриву и умолял: «Задержите лошадь!» А в этом году вы с Арзаканом взяли большой приз на скачках, — говорит Джвиби Дзаганиа.
— Я первый бросился тогда к твоей лошади, Гулико, — сказал Геги, — я ведь старше тебя на три года. Потом подоспели Омар, Джвебе и Отиа.
— А я помню, — вмешался в разговор отец Эстатэ Шелегиа, — как ты и Арзакан купались в окумской речке. Недалеко были мои посевы, на земле твоего отца. Отдыхаю себе в тени дуба, обеда дожидаюсь. Вдруг слышу крик. Подумал: «Не потеряла ли брода жена?» Вижу, бежит мальчонка Кац Звамбая и орет, как оглашенный. Я, как был, одетый бросился в воду и за уши вытащил тебя…
Началась церемония.
Двенадцати маланурам подали двенадцать палок с заостренными концами и с продетыми через них перьями.
Кинооператоры навели аппараты.
Старики крестьяне почтительно подходят к маланурам. Те благословляют их. Глубокие старцы стоят поодаль.
Молодежь наблюдает, как работают операторы. Некоторые разглядывают Лукайя Лабахуа, одетого «по-европейски».
— Лукайя-пижон!.. — пронзительно кричит кто-то с липы.
— Лукайя-чарльстон! — вторит другой.
— Лукайя-Чемберлен! — хохочет третий. Никто не знает, кто подарил юродивому Лукайя этот новенький костюм.
Джвиби Дзаганиа повел Тараша в церковь.
Какой маленькой и жалкой показалась Тарашу окумская церковка! А когда-то на корявую живопись иконостаса он смотрел с сердцем, исполненным благоговения.
Как будоражил его воображение этот написанный маслом у царских ворот оскалившийся дьявол, поверженный под копыта коня святого Георгия!
Потускнел библейский длиннобородый бог, стал похож на попа-расстригу. А эти бородатые апостолы напоминают безработных из бывших людей.
На южной стене Тараш заметил несколько старых фресок. Краски на них поблекли, и все же он загляделся на эти образцы старинного искусства.
Перед иконостасом без толку топтался тощий, старенький священник. (Старики пригласили его к этому дню из Илори.)
Он еле слышно бормотал строфы псалтыря.
Тараш любил слушать псалмы в чтении старых священников. Но сейчас он не мог разобрать ни одного слова.
— Вот тут, на самом почетном месте, стаивал, бывало, твой покойный отец, — шепчет Тарашу Джвиби Дзаганиа.
Церковь была пуста. По-видимому, народ собрался ради зрелища и предпочитал кино царству божьему.
С церковного двора донесся звук трубы.
Тараш вышел на паперть и увидел Лукайя Лабахуа, окруженного толпой. На груди у него висела серебряная икона.
Защелкали аппараты.
— Оиса! — возгласил Лукайя,
— Ганса! — грянула толпа.
С криками «оиса-гаиса!» трижды обошли церковь, Лукайя шел впереди процессии.
Тарашу снова вспомнилось детство, и от этих непонятных возгласов дрожь пробежала у него по телу»
За немногочисленной толпой верующих следовали киносъемщики с аппаратами, их ассистенты, шоферы. В выкрики «оиса-гаиса» по временам врывались пронзительные голоса мальчишек: «Лукайя-чарльстон! Лукайя-пижон!», придававшие патетике древнейшей мистерии комический оттенок.
Тараш достал блокнот и подробно записал всю церемонию.
Двенадцать малануров отделились от толпы. Их заперли в церкви, на дверь повесили замок. Раздвинув толпу, освободили проход до церковных дверей. Поперек этой дорожки положили палку во всю ширину церкви. Потом открыли двери, выпустили пленных «тариэлов».
Разделившись на две группы, малануры с двух концов ухватились за палку. Долго тягались обе стороны, стараясь перетянуть палку, но их борьбе уже недоставало того яростного пыла, которым отличалась прежняя малануроба.
