…Предстал перед нами с докладом и ходатайством визирь наш Антоний Чкондидели,[60] архиепископ и министр просвещения, дабы соизволили мы пожаловать дарственную сию грамоту верному слуге нашему — военачальнику Вардану Эмхвари, каковой прославил свое имя, а также и нас в лето, когда верное воинство наше заставило бежать султана Рукн-ад-дина из города Карну. За то даруем мы земли на запад от реки Ингура до Келасури со всякими межами, границами, горами, долинами, водами, скалами, лесами и прочими пахотами и пустошами…»
Мать застала Тараша за чтением. Тараш заметил, что она смутилась.
— Чья это грамота, Гулико? — спросила она, ставя на стол хачапури.
— Царицы Тамар, — ответил Тараш, не отрываясь от пергамента. — А почему ты спрашиваешь, мама?
— Так, дитя мое, я думала, что католикосова.
— А где грамота католикоса? — спросил Тараш, охваченный любопытством.
Майя почему-то заволновалась.
— Не знаю, куда она запропастилась, — попыталась она отговориться.
Потом призналась:
— Все время грамота лежала в нижнем ящике шкафа. Недавно я искала ее, не нашла. Может быть, твой бедный отец увез ее вместе с другими бумагами.
Тараш смутно вспомнил о каком-то пергаменте. Стал упрашивать мать разыскать грамоту. Та клялась, что затеряла ключ от нижнего ящика.
— Хачапури остынет. Поешь сперва хоть немного, потом поищу.
Ужин закончился. И Тараш вернулся к расспросам о старых документах, уверяя, что они ему необходимы для его работы.
Всюду искал ключ, но не нашел. Хотел было взломать замок, но пожалел тисовое дерево.
И все с большей настойчивостью расспрашивал мать о том, что было написано в грамоте католикоса.
Мать попыталась отвлечь его от этой темы, заговорила о драматической кончине Ношревана, стала бранить Анули.
Потом перешла на семью Кац Звамбая.
— Повидай кормилицу и своего воспитателя, — посоветовала она. — Арзакан перевернул весь отцовский, дом. Надо тебе вмешаться, помирить отца с сыном. Да и Арзакан спрашивал о тебе на днях.
Тараш отпил вина.
— Мама, кем был этот Вардан Эмхвари? — спросил он.
— Что ты привязался, сынок, к старым историям! Отец твой рассказывал, что Вардан Эмхвари был родоначальником вашей семьи. Больше я ничего не знаю.
Смеркалось. Майя и Цируния, сидя у камина, вязали. Тараш сел в кресло между ними.
Близость старушек, занятых рукоделием, успокоительно действовала на него.
Он начал расспрашивать о родне.
— Дядя Кайхосро навестил нас накануне Преображения, — рассказывала мать. — Цируния угостила его только что освященным виноградом. Дядя Кайхосро съел за обедом куриную ножку, маленькую кисть винограда и выпил один стакан вина. Потом…
На глазах Майи показались слезы.
— Потом заснул, бедняга, вон на той тахте и больше не просыпался…
— Все божился солнцем своего Мисоуста дядя Кайхосро, — продолжала Майя, — каждое лето обучал для тебя нового сокола. Ждал до поздней осени, потом, не дождавшись, отпускал его на волю.
«На Эрамхута, — говорил, — похож мой Мисоуст и тоже, должно быть, любит соколов и кречетов». Прошлогоднего сокола держал до Преображения. А после смерти дяди Кайхосро кому же было смотреть за птицей? Цируния сняла с нее бубенцы и отпустила на волю.
Еще рассказала Майя, что Теймураз Эмхвари умер бездетным и что тетя Лиза скончалась от разрыва сердца.
Три состарившиеся девы, вот и все, что осталось от вашего рода. Теперь, сынок, от тебя зависит судьба потомства Вардана Эмхвари. Ты — надежда рода.
Цируния шепотом сообщила, что в этом году в Окуми устраивается малануроба.[61]
В комнате стоял запах плесени и сырости. Цируния разожгла огонь. Мать и сын засиделись у камина далеко за полночь.
— Помнишь, мама, мы сидели здесь двадцать лет назад? У тебя тогда не было ни одного седого волоска.
— Ни одного, Гулико… Был бы ты здоров, а седина — пусть ее, будет!
— А помнишь, мама, как ты рассказывала мне сказки? Ну-ка, скажи, какая была самая любимая сказка?
— Не то что сказки, и явь-то позабыла я нынче, Гулико!
— А я помню… «О башне, висящей в небе» — так называлась она. И в той башне жила красавица, и какой-то рыцарь вздыхал по ней.
— Да, и у рыцаря был золотой зуб, а у красавицы — золотые косы, — вспомнила Майя.
— Потом дьявол попутал эту красавицу, она отрезала свои золотые косы, и разлюбил ее рыцарь.
Майя уронила наперсток. Тараш поднял его.
— А помнишь, мама, как мы пускали в луже бумажные лодки? Будто это пароходы. На них я вез тебе полные сундуки алмазов… И вот, объехал весь свет и вернулся с пустыми руками…
— Ты мне дороже сундуков с алмазами, Гулико!
Тараш опустил голову.
Лукайя Лабахуа появился в Окуми рано утром, когда Майя и ее сын сидели за завтраком. Он промок до нитки, стучал зубами и заикался. Оказывается, при переправе через Ингур аробщики для забавы сбросили его в воду.
— Куда ты так торопился? — спрашивает Майя.
— Завтра малануроба, — прошептал Лукайя с видом заговорщика.
Тараш улыбнулся. Он слышал, что из Тбилиси прислана сюда киноэкспедиция и малануроба устраивается для съемок.
Налил старику водки.
Тот сначала отказывался, потом выпил, но продолжал дрожать.
Тараш вынес ему свой серый костюм.
Майя переполошилась, даже ложку выронила, но не вымолвила ни слова.
После второго стакана Лукайя был уже изрядно навеселе. При виде нового платья у него заблестели глазки.
Всю жизнь Лукайя Лабахуа проходил в обносках семейства Шервашидзе. Никогда портной не снимал с него мерки и никогда не знал он той радости, какую испытываешь, одеваясь в новое, потому что всегда носил старье с чужого плеча.
Отодвинув чашку с чаем, Лукайя схватил брюки.
— Гы-ы… — смеется он.
Тараш повел его в соседнюю комнату.
— Как же я надену брюки без тесьмы, гы-ы? — лопотал Лукайя.
— Скорей одевайся, а то простудишься, — торопил Тараш.
Обнаружилось, что на Лукайя нет белья.
Тараш принес и белье.
Не понимал Лукайя, зачем ему белье?
Его тощее, посиневшее тело напоминало Тарашу тело Христа на византийских иконах.
Наконец старик натянул слишком длинные брюки на свои тоненькие, как у саранчи, ноги. От воротничка он отказался наотрез.
— Того и гляди, подскочит кто-нибудь и придушит! Отказался и от шляпы.
— Шляпа — для образованных, — заявил Лукайя и нахлобучил на голову свою рыжую папаху, взлохмаченную, как ястребиное гнездо.
У Тараша в Окуми был только этот костюм, который он отдал Лукайя. Стал просить мать, чтобы достала ему отцовскую чоху.[62]
Майя встревожилась.
— Не след одеваться в платье покойника, — говорила она.
Но, конечно, уступила, принесла чоху.
Тараш почувствовал запах нафталина. И показалось ему, что к нафталину примешивается запах мертвеца, тот самый, который он ощутил, когда на парижском кладбище в последний раз целовал отца.
Надел шаровары, стянутые у пояса тесьмой, Лукайя смазал сапоги гусиным салом, и все же прошел час, пока Таращу удалось натянуть их на ноги. Потом принялся застегивать архалук.
Наконец надел чоху, вышел к матери.
Майя прослезилась. Прижала сына к груди и поцеловала, не отдавая себе отчета: был ли то сын или молодой жених — тот, что когда-то осадил коня во дворе ее отца, Шергила Дадиани? И не была ли сном вся ее жизнь, полная тревог и слез, бегство мужа с единственным сыном на чужбину и темные ночи девяти зим, проведенных в Окуми в одиночестве?
Протерла мокрые глаза. Видит: нет, это не бесценный Гулико, стройный, как платан, ее жизнь, опора и утешение.
Только что проклинала она в душе юродивого Лукайя (за то, что он надел костюм Тараша), а сейчас благословляет доброго вестника Лукайя Лабахуа (за то, что наполнил радостью ее сердце).
Усадив Лукайя на стул, Тараш снова налил ему водки.
— Как поживают ваши? — спросил он.
— Дай бог здоровья всем твоим, шуригэ, — сказал Лукайя, поднимая стопку. Потом кинулся к своим отрепьям, порылся в них и достал оттуда измятое письмо.
«Не скрою, — писала Тарашу Каролина, — что меня очень удивил ваш неожиданный отъезд из Тбилиси. До сих пор мне казалось, что вас-то я хорошо знаю. По крайней мере должна хорошо знать, так как, если не считать некоторых ваших странностей, вы мне родственны по духу.
Но вы человек такого нрава, что, как мифическая золотая змея, ускользаете из рук. И некоторые ваши поступки ставят меня в тупик.
Может быть, вы и правы, утверждая, что общность культуры не дает ключей к пониманию человеческой души.
Ваше исчезновение очень меня огорчило.
Не знаю, что произошло в Тбилиси между вами и Тамар. Поверьте, и в случае серьезных обстоятельств у меня хватило бы такта, а у Тамар — скрытности.
