Кац встретил милиционера насупившись. Засунув руки в карманы и сжав кулаки, он еле удерживался, чтобы не выхватить кинжал.
Милиционер оказался знакомым. Любил лошадей.
— Знаю, дорогой, хорошо знаю, что значит терять любимого коня. Но я человек маленький. Кто меня спрашивает?
Кац вошел в дом. Вынес сотовой водки, угостил милиционера. Потчуя, просил:
— Как отец прошу, дай срок до послезавтра… И солгал:
— Надо перевезти больного в Сухуми. Приходи послезавтра и забери.
Но милиционер не согласился.
— Приказано немедленно взять лошадей и сегодня же ночью поместить их в конюшню колхоза.
И ушел, уводя Арабиа.
Кац Звамбая в бессильной ярости кусал руки.
— Проклятая старость, проклятая дряхлость! — кричал он и бил себя по голове.
— Не гневи господа, батоно! Больной сын лежит дома, батоно! — бросилась к мужу взволнованная Хатуна, забыв свои слезы.
— Пусть бы в могилу уложила ты своего Арзакана!
Хатуна заткнула пальцами уши, опустилась на колени, взмолилась:
— Не гневи бога, батоно, — стонала она.
— Так грустно глядел на меня своими большими глазами. Казалось, вот-вот заговорит человеческой речью, — шепотом рассказывала Хатуна Дзабули.
Женщины сидели в темном хлеву, очищали початки от листа и горько оплакивали Арабиа.
Долго сидел Кац Звамбая на бревне под орешником, неподвижно, точно окаменев.
Потом встал, вынес топор и точило.
Женщины, окончив работу в хлеву, вернулись на кухню, стали разбирать листья котовника.
А Кац все сидел под орешником и точил.
Хатуне было невдомек: для чего мужу топор? Ведь запас дров на зиму уже заготовлен.
Встала, цыкнула на кур, которые клевали рассыпанную на циновке кукурузу, отряхнула подол, почтительно приблизилась к мужу и тихо сказала:
— Пора обедать, батоно.
Кац Звамбая сидел опустив голову и точил топор.
— Обедать пора, — повторила Хатуна.
Кац молча встал. Направился к дому.
За обедом не притронулся к мясу. Не проронил ни слова.
Келеш и маленький Джаму со страхом смотрели на мрачное лицо отца; и у них пропала охота есть. Келешу стало невмоготу от этого молчания.
— Квишора залез в огород… Гнать нам завтра скот на луг или нет? — спросил он.
Кац отрицательно мотнул головой и с трудом процедил сквозь зубы:
— Нет.
Потом заговорил маленький Джамуг
— Папа, Келеш усача поймал.
Келеш был любимцем отца; в другое время Кац пришел бы в шумный восторг от удачи Келеша в рыбной ловле.
Но сейчас он не издал ни звука.
Налил себе сотовой водки, молча выпил.
Дети кончили обедать и ждали, чтобы отец разрешил встать из-за стола.
— Когда будем холостить Квишору, папа? Ты же говорил, что сегодня, — не выдержал Келеш.
— Ты что, может, курью ножку проглотил? Чего раскудахтался? — прикрикнул Кац Звамбая, снова налил водки и выпил.
Под столом замяукала голодная кошка. Кац дал ей пинка.
— Шакал тебя ешь!
Джаму до слез было жалко свою, кошку. Но он не посмел приласкать животное, обиженное без всякой вины.
Хатуна сидела как на иголках.
Арзакаиу было предписано три раза в день опускать ноги в горячую воду. Хатуна знала, что Дзабули одной не снять с огня котел, полный воды. Она заглядывала мужу в глаза; хотя бы он начал есть или встал бы из-за стола, чтобы она могла отлучиться на минуту.
Но Кац молча пил водку и грыз корку мамалыги, посыпая ее перцем. Был нем, точно могила.
Щеки у него стали красны, как абхазский перец, глаза блестели (глаза только что пойманного ястреба).
Уже смеркалось.
Очнувшись от тяжелых дум, Кац повернулся к Хатуне.
— Поди присмотри за своим больным, — сказал он.
Хатуна не ждала таких слов: еще ни разу за это время не посылал ее Кац ухаживать за сыном. Наоборот, сердился, что слишком много времени уделяет она Арзакану.
Такая сердечность показалась ей странной. Как ни была забита мужем, поняла, что за этими словами что-то кроется.
Сделав вид, что не расслышала, Хатуна переспросила:
— Что велишь, батоно?
— Встань, говорю, и присмотри за своим сыном.
Хатуна похолодела.
«Может, Тарба собираются на нас напасть? Или Кац с пьяных глаз сам решился на что-нибудь страшное?» От страха у нее подгибались колени. Кац, рассвирепев, закричал:
— Ну, живей, живей!
Ударил кулаком по столу так, что зазвенели миски.
Дети съежились от страха. Из глаз Джаму покатились слезы.
Арзакан дожидался матери. Удивился, когда Хатуна, войдя в каморку, не заговорила с ним ласково, даже не взглянула на него.
Черный головной платок ее развязался, концы болтались. Она суетилась около очага, бормоча:
— Куда запропастилась эта кадка?
Арзакану с постели было видно, что кадка по-прежнему стоит там же, у очага.
Потом мать присела на корточки и, не подвязывая концов платка, принялась мыть кадку. Плечи ее вздрагивали.
Вдруг бросила мыть, встала, приоткрыла дверь, выглянула во двор. Кац Звамбая, держа в одной руке топор, а в другой — петлю веревки, гонялся с обоими сыновьями за буйволом и быками.
Келеш и Джаму, размахивая палками, старались преградить дорогу разбегавшейся скотине. Задрав хвосты, в испуге метались волы. Взбесившийся буйвол с ревом налетел на плетень. С жалобным блеяньем бегала по двору стреноженная коза.
Дрожа всем телом, Хатуна опрометью бросилась к кувшину с холодной водой (можно было подумать, что начался пожар), долила котел, попробовала воду рукой, подозвала Дзабули.
Они вместе потащили котел, приподняли Арзакана и опустили его ноги в воду.
Хатуна, оставив Арзакана на попеченье Дзабули, снова метнулась к двери и выглянула во двор. Смотрит, и не верит собственным глазам. Протерла их. Как раз в эту минуту Кац Звамбая топором отхватил буйволу голову. Голова покатилась к орешнику.
Хатуна сжалась, тело ее покрылось пупырышками, как у ощипанного гуся. Почувствовала в ужасе, как вздыбились волосы на ее голове, приподняв платок.
Не помня себя, кое-как доплелась до постели сына, стала за его спиной, положила ему руку на лоб. Спросила прерывающимся голосом:
— Не лихорадит ли тебя, нан?[47]
Со двора послышалось мычанье быка, потом все стихло.
Хатуна поняла, что это наверное мычал Цабла: как раз в том углу держал его на веревке Келеш.
Бросилась искать полотенце, чтобы обтереть Арзакану ноги, плакала беззвучно, вытирая рукавом слезы.
И снова со двора донеслось мычанье.
Потеряв голову, Хатуна бестолково металась около постели. Потом очнулась, кинулась оттаскивать котел.
Резкая боль свела поясницу.
Подоспевшая Дзабули помогла ей, с трудом они дотащили котел до угла.
— Достань котовник, — попросила Хатуна.
А сама машинально поглаживала края кадки, и слезы медленно катились по ее лицу.
Со двора доносился рев.
Неожиданно Дзабули уронила коптилку. Воспользовавшись этим, Хатуна подбежала к двери. Смотрит: за Квишорой, бычком Арзакана, гоняются Кац и оба ее сына.
Квишора прыгнул, перескочил через изгородь.
У Хатуны отлегло от сердца. Вернулась к очагу и опустила шумовку в кадку с варившимся в ней котовником. И вдруг до ее слуха донеслось душераздирающее блеянье пойманной козы.
Когда Дзабули снова зажгла коптилку, Хатуна увидела, что Арзакан смертельно бледен. Лежал затаив дыхание и устремив взор в темный потолок.
Потом закрыл глаза, будто хотел уснуть.
Сказал матери:
— Поди посмотри, что с отцом, — и отвернулся к стене.
Уже давно прошло время ужина.
Поднимаясь по лестнице в дом, Хатуна увидела на балконе, на столе, окровавленные головы коровы, буйвола, волов.
Келеш и Джаму, страшно бледные, держали в руках сосновые лучинки.
Кац Звамбая, присев на корточки, солил кожу буйвола. На полу валялась голова козы.
Бесконечное страданье и укор прочла Хатуна в остановившихся глазах любимых животных.
Голова коровы нисколько не изменилась. Так же покорно и кротко смотрела она потухшими зрачками.
— Что ты наделал, батоно! — застонала Хатуна, спрятав лицо в руках.
Обессиленный Кац Звамбая бросился на циновку в надежде заснуть.
Но только начнет погружаться в сон, тотчас же мерещатся ему открытые и после смерти глаза коровы, буйвола, волов…
Все ближе приближалось видение; кружились вокруг Кац Звамбая грустные, влажные глаза животных, а между ними плясал бес — тонконогий, с козьей головой, юркий, хихикающий бес…
Вздрагивал Кац, протирал глаза.
Потом сон снова одолевал его, и опять окружали его застывшие влажные глаза, и снова вытанцовывал в темноте бес с козлиными рогами…
Было за полночь, когда вернулся бычок Арзакана.
