Анули заснула, лежа на спине. Рот у нее был полуоткрыт. Печать странной муки лежала на ее бледном лице. Во сне она казалась гораздо старше своих лет.
Тамар беспокойно ворочалась на постели. Приподымалась, поправляла волосы, переворачивала подушку.
Тяжелые капли дождя били в окна. Звенели надтреснутые стекла. И минутами казалось Тамар, что какая-то темнокрылая птица хочет через решетку ворваться в комнату.
Тамар глубже зарылась в подушку.
В ее воображении мелькало лицо Тараша, вспоминались его горячие ласки.
С улицы уже доносился скрип ароб, резкие покрикивания: «Амо-о, ха!», далекие сигналы трамваев, назойливый колокольчик керосинщика.
Баритоном гудел старьевщик…
— Мацони, мацо-они! — зычно выводил погонщик осла.
И где-то далеко, очень далеко, мерно зазвонил одинокий колокол.
Тамар насчитала шесть ударов. Потом сон затуманил ее сознание…
В десять часов утра по лестнице гинекологической клиники торопливо поднимались студенты в белых халатах, медицинские сестры, врачи. Санитары проносили на носилках больных женщин и новорожденных детей. Мужчины и женщины с портфелями, скинув верхнее платье, быстрым шагом взбегали по сверкающим ступеням.
Все торопились, и все же каждый оглядывался на Тамар Шервашидзе.
Впереди Тамар и Анули шел профессор. Держась рукой за перила, он временами останавливался, переводил дух и снова шел дальше. Подруги быстро его догнали.
Профессор заметил Тамар, но по годам ли ему кривить шею, как это делали молодые ординаторы?
Стройная фигура девушки, отраженная в большом зеркале на площадке лестницы, понравилась ему.
Не правда ли, какое большое удовольствие, идя на работу, неожиданно встретить прекрасное, молодое существо? Особенно утром! Легкое настроение, навеянное встречей с девушкой, разгоняет множество неприятных впечатлений.
— Это профессор Годерели, — шепнула Анули на ухо Тамар, сжав ее локоть.
Знаменитый хирург привык к тому, что незнакомые люди беззастенчиво произносят его имя на улице, в автобусе, в клинике. В другое время он не обратил бы на это внимания. Но сейчас он величаво обернулся. Узнал студентку Парджаниани (хотя она не выделялась ни своими способностями, ни внешностью), поклонился любезнее, чем обычно. Легкая улыбка осветила его черные глаза под всклокоченными, как воронье гнездо, бровями.
Как только хирург немного замедлил шаги, Анули приблизилась к нему и робко сказала:
— Я хочу попросить вас, профессор, чтобы вы разрешили моей подруге Шервашидзе присутствовать на вашей лекции.
— Ну что ж, пожалуйста, — ответил Годерели и улыбнулся Тамар.
— Может быть, ей скоро удастся стать вашей слушательницей.
— Пожалуйста, — повторил Годерели и заторопился. В коридорах, точно пчелы, возвращающиеся в улей, жужжали студенты.
Тамар вспомнились гимназические годы.
Непринужденность и простота, с какой юноши и девушки разговаривали друг с другом, понравились ей.
Они бродили или стояли парами, держались за руки. Иной юноша приближал губы к самому уху девушки и, смеясь, шептал ей что-то.
С какой завистью смотрела Тамар на этих студентов! Она вспомнила угрюмую скуку Зугдиди, постоянное подглядыванье любопытных из-за плетней, пересуды соседей.
— Видишь, с каким удивлением все смотрят на твои косы, — сказала ей Анули.
Тамар уже убедилась, что когда косы обвиты вокруг головы и спрятаны под шляпой, все равно люди и тогда пялят па нее глаза. Но все же решительно заявила:
— Завтра же остригусь, как все.
Клиника института была предназначена для особо тяжелых случаев. Проходя мимо палат, Тамар боязливо смотрела на лежавших в ряд рожениц. Из дальней комнаты доносился хоровой плач новорожденных.
В одной из палат лежали женщины, которым был сделан аборт. Бескровные щеки, посиневшие губы, ввалившиеся глаза.
В конце коридора висела табличка с надписью «Операционная». Сквозь стеклянную дверь проникал запах хлороформа.
Случалось ли вам, читатель, бродить весной по колхидским болотам? Видали ли вы лужи малахитового цвета — задумавшиеся, темноокие? И гнилые корни камышей — обиталище жаб, лягушек и пиявок?
В топи, окутанной влажными испарениями, вы, конечно, замечали прекрасное растение, которое ботаники назвали «колхидской феей». Ее стебель возвышается над водой, и вся она осыпана розовыми цветочками.
Удрученный безмолвием колхидских трясин, вы, конечно, останавливались, завидев этот цветок, и ощущали ясную радость, глядя на него.
Так и здесь, в атмосфере, насыщенной страданиями человеческой плоти, врачи и студенты засматривались на Тамар.
Когда в переполненной аудитории Тамар слушала лекцию профессора Годерели, ей представилось, что ее жених Тараш Эмхвари тоже мог бы стать маститым профессором, вот вроде Годерели. У него была бы такая же мягкая, неторопливая речь, с таким же напряженным вниманием слушали бы его сотни студентов.
Но ведь Тараша не берут в университет… Еще тяжелее показалось ей проститься с этой мечтой и с надеждой поступить в институт.
После лекции студентов пригласили присутствовать при операции. Тамар со страхом вошла вслед за Анули в операционную.
Люди в белых халатах хлопотали вокруг стола. Лицо больной было закрыто хлороформной маской. Едкий запах одурманивал Тамар.
В руках у Годерели сверкнул нож. Тамар вздрогнула и невольно закрыла глаза. Перед ней встал образ Мананы Анчабадзе.
КРОВЬЮ БЫЛА ОРОШЕНА ТРАВА
Циклон пронесся по Черному морю. Горные потока, разбушевавшись, снесли мосты, переправы и мельницы.
Разъяренный Ингур во многих местах размыл полотно очамчирской железной дороги. Поэтому Дзабули пришлось ехать в Окуми кружным путем, морем.
Бросив службу в Зугдиди, она перевезла сирот на родину, в отцовскую лачугу. И теперь дежурили Дзабули и Хатуна у постели больного Арзакана; прикладывали к месту вывиха листы котовника, растирали ушибленные места.
Каждый день у Арзакана поднималась температура. Он простудился, пролежав всю ночь на сырой земле. Бедро и правая рука были сильно ободраны за те несколько секунд, когда Арабиа волочил его, повисшего на стремени.
Из-за растяжения жил на ноге он не мог без посторонней помощи даже приподняться на постели.
Ко всему этому зарядили нудные осенние дожди.
Ломкац Тарба, раненный Арзакаиом в живот, умер на следующий день. Трое его братьев бежали в лес. Между Тарба и Звамбая возникла кровная месть.
Так как кругом жили семьи Тарба, то скоро все соседи оказались врагами Арзакана и его семьи.
Когда аробщики привезли Арзакана домой, он попросил, чтобы его уложили на кухне. Знал, что близость брюзги-отца будет для него невыносима.
Последняя напасть, свалившаяся на его дом, окончательно пришибла Кац Звамбая. Он никуда не выходил, сторонился больного сына.
Хатуна, как тень, металась между самодуром-мужем и больным Арзаканом.
И все новые беды сыпались на них.
Чежиа сняли с работы, на его место назначили Арлана. И тотчас же Арлан послал к Звамбая посредника, предлагая продать ему Арабиа. Получив решительный отказ, он через некоторое время внес Кац Звамбая в список лишенцев.
Порохом запахло в деревне.
Кулаки убили председателя сельсовета и, положив его тело в хурджин, взвалили на его же собственную лошадь. На рассвете она привезла к родным надвое рассеченный труп.
За ушедшими в лес Тарба последовали и Киуты. Оставшиеся дома точили кинжалы. Братья умершего Ломкаца грозились:
«Если Арзакан, организовавший первый колхоз в Окуми, нам не повстречается где-нибудь на дороге, ворвемся к нему в дом и шкуру сдерем с этого змеиного ублюдка».
Лишь только смеркалось, Дзабули и Хатуна спускали с привязи собак, запирали на засов ворота и двери.
Кухня, где лежал Арзакан, была без окон. Он задыхался.
— Воздуха мало… — стонал он. — Откройте двери!
Чежиа дважды обстреляли в Ачандара. Несмотря на это, он навещал Арзакана. Приезжал поздно вечером, закутав лицо башлыком, и в ту же ночь уезжал обратно.
Арлан, окрыленный победой, не успокаивался.
Восемнадцатого августа Окумский сельсовет получил предписание: отобрать у лишенца Кац Звамбая обеих лошадей.
В тот же день увели Арабиа и Циру. Через три дня, когда достроят колхозный хлев, должны были угнать скот.
Дзабули и Хатуна наказали Келешу и маленькому Джаму не говорить Арзакану об уводе Арабиа.
Когда пришли за жеребцом, Хатуна со слезами на глазах бросилась к нему и стала целовать его в глаза, как целовала Арзакана, когда он отправлялся в дальний путь. Потом силы изменили измученной женщине, у нее подкосились ноги и, опустившись на землю, она долго и безутешно плакала.
