За окном один за другим прогремели два взрыва. Мария набросила на плечи пальто, сунула ноги в калоши и вышла на улицу. После теплого, необычно сухого октября на кленах и каштанах еще оставалось много листвы. Под порывами ветра листья кружились в воздухе и медленно падали на темный и влажный булыжник, оставляя на нем светлые пятна.
Во мраке у домов толпились люди. Они прислушивались, тихо переговаривались друг с другом. В направлении университета и Софийского собора что-то горело и зарево охватило полнебосвода. В районе Днепра стреляли пушки. Где-то неподалеку, громыхая по булыжникам, быстро пронеслись танки. Бои шли уже на окраинах города, и в ту ночь никто из киевлян не ложился спать.
Утром войска Первого Украинского фронта полностью освободили город.
По улицам, обходя завалы, поваленные деревья, бесконечной вереницей двигались орудия, танки, грузовики, шли красноармейцы — усталые, запыленные, небритые, в мятых, прожженных во многих местах шинелях. И в такт их шагам звенели котелки, привязанные к поясам и вещевым мешкам. У командиров блестели на плечах непривычные для киевлян погоны. Люди подбегали к ним, тискали, обнимали, плакали от счастья, а Мария стояла неподвижно, будто окаменела. Смотрела на родные лица и думала: «Неужели все осталось позади? Неужели конец страданиям?» У нее не было ни сил побежать навстречу, ни слез.
Вместе с немцами ушли дворник Никита, Антон Корж с Матреной Ивановной и детьми — сыном Юзиком и дочерью Валентиной. Валентина полгода назад родила от немецкого офицера маленького Гансика.
Перед уходом Матрена Ивановна забежала к Марии попрощаться.
— Уезжаем, Манечка, — сказала она и заплакала. — Станем эмигрантами, изгоями. Если бы не эта проститутка Валька — остались бы. Здесь погиб Жоржик. Да и Антон Иванович никому не сделал вреда.
Летом 1944 года вернулась из эвакуации Аркашкина мать. Мария встретила ее на улице случайно. Высокая, худая, с застывшим надменным лицом, она не узнала Марию. Прошла мимо. Мария хотела догнать ее, рассказать, как встретила ее сына, как прятала его. Но почему-то раздумала, не догнала.
Раньше она была равнодушна к детям. Они раздражали ее своими шумными играми, беготней, стрельбой из «пугачей». Когда в школе рядом начиналась перемена или звенел последний звонок и оттуда с шумом, будто пар из трубы, вырывались на улицу школьники, она вздрагивала, ворчала:
— Носятся, будто с цепи сорвались. Покоя от них нет. Теперь каждый раз, когда смотрела на них, чувствовала, как к глазам подступают слезы.
В тот первый год после освобождения Киева детей в городе появилось особенно много. Сироты, потерявшие в войну родителей, вернувшиеся домой с освобожденных территорий, из немецкого плена, они слонялись по городу, бедствовали, голодали, воровали. Для них в городе были открыты детприемники, множество детских домов.
Один, из таких детских домов помещался в просторном старом деревянном доме неподалеку от Брест-Литовского шоссе. Мария часто ходила туда, подолгу стояла за невысокой полуразрушенной оградой, смотрела, как ребята бегают по двору — худые, бледные, стриженые, как арестанты, одетые в одинаковые черные костюмы из бумажной ткани.
Однажды она принесла им кулечек купленных на базаре слипшихся конфет, подозвала нескольких девочек, стала торопливо угощать, приговаривая:
— Кушайте, кушайте.
Девчонки хватали конфеты и тут же отправляли их в рот. Неделю спустя Мария собрала дома оставшиеся еще с довоенных времен сделанные собственными руками искусственные цветы, лучшие вышивки, сложила их в сумку и понесла в детский дом. Она даже не предполагала, что ее работы вызовут такой восторг. Девчонки рассматривали цветы, расшитые кофточки, юбки, ахали, восхищались.
— Неужели вы сами делали? — спрашивала худющая с большими печальными глазами девочка. — Даже не верится.
— А кто же по-твоему? — смеялась Мария. — Собственными руками. Хочешь я и тебя научу? — Она сказала это неожиданно, раньше никогда не думая об этом, и замерла, глядя на девочек.
— Все хотим, все, все! — закричали они и потащили Марию к заведующей.
Заведующая детским домом по всем признакам недавно сняла военную гимнастерку. На ней был надет сшитый из защитного сукна жакет, на ногах начищенные до блеска офицерские сапоги. Звали ее Надежда Георгиевна. Она была некрасива — плоский сплющенный нос, в редких оспинах широкое лицо. И голос зычный, грубоватый. Но дети любили ее. Это было видно сразу — как гурьбой без страха девчонки ввалились к ней в кабинет, окружили, наперебой заговорили.
— Поняла, поняла, — отбивалась от них заведующая. — Позвольте мне посмотреть на ваше искусство. А вы талант, милая, — произнесла она, просмотрев коллекцию Марии. — Цветы словно живые. — Надежда Георгиевна поднесла к лицу полевую ромашку. — Будто только сорвана в поле, еще вся пахнет солнцем, — сказала она, любуясь цветком. — Я буду рада, если вы научите моих девочек делать нечто подобное.
Теперь дважды в неделю Мария посещала этот старый деревянный дом. В нем не было ничего — ни обычной швейной машинки, ни материалов, даже цветных ниток. Приходилось все приносить из дома. Когда для работы требовалась ее машинка, она вела девочек к себе на Большую Подвальную. Маленькая комнатка сразу наполнялась шумом, смехом, звонкими девчоночьими голосами. Они учились вышивать, пили чай, пели песни. Две девочки особенно нравились ей — спокойные, трудолюбивые, аккуратные. Худющая Александра и маленькая черная Фира.
— Из вас, девчата, выйдет толк, — говорила Мария.
— Останется одна бестолочь, — смеялись они.
Денег ей не платили.
— Никак не могу выбить в гороно даже полставки, — извинялась заведующая. — Одни обещания. Понимаю — трудно. Только кончилась война. Да и шефы попались какие-то равнодушные. Подождите еще немного.
— Конечно, деньги б не помешали, — говорила Мария. — Да ладно, если такое дело. Подожду.
Надежда Георгиевна стала ее постоянной заказчицей. Всю войну она провела на фронте. Где только ей не доводилось спать! В окопе, укрывшись плащ-палаткой, на голой земле под снегом и дождем, на полу переполненных красноармейцами изб прифронтовых деревень, в полуразбитых сараях, сквозь крыши которых светили звезды. И всегда она не переставала мечтать о том счастливом времени, когда она сумеет надеть длинную до пят шелковую ночную сорочку, лечь на тонкие пахучие простыни, натянуть до подбородка кружевной пододеяльник. И снова почувствовать себя женщиной. Надежда Георгиевна была одинока, жила скудно, донашивала предметы военного обмундирования, но Марии приносила тонкое полотно и лен и та делала на них замысловатые вышивки и узоры.
А зимой 1947 года детский дом неожиданно закрыли. Детей оставалось мало. Зданию требовался капитальный ремонт.
Мария хорошо запомнила этот день, когда в среду пришла, как обычно, на занятия кружка художественной вышивки. Отворила дверь, вошла в дом, а там ни ребячьего шума, ни беготни. Только ходят какие-то люди, считают столы, стулья, белье.
Сразу поняла, в чем дело. Почувствовала пустоту в груди. Будто лишилась чего-то очень важного, дорогого. Постояла немного, медленно пошла к выходу. На крылечке остановилась, подумала: «Как же теперь буду обходиться без девчонок? Привязалась к ним за эти годы. А они, видишь как — разбежались и попрощаться не пришли. Вот вражины, негодяйские девки».
Внезапно кто-то осторожно положил ей руку на плечо. Обернулась и не поверила собственным глазам — перед ней стоял Юлиан, только неузнаваемо изменившийся, постаревший, почти совершенно седой. Правый рукав пиджака у него был пустой, подколот английской булавкой.
— Здравствуй, баронесса, — сказал он хриплым от волнения голосом. — Узнаешь?
Маруся молчала, не могла говорить, только кивнула.
— А я тебя сразу признал. Хоть ты и не та, что была.
— Ничего не осталось, — согласилась Мария.
Она смотрела на него — на его серые глаза в мелкой сетке морщинок, что так любила целовать, на жесткий подбородок, на котором раньше при улыбке появлялись ямочки. «Да и тебя не пощадило время», — подумала она.
— Расскажи, как жил.
— Закончили Днепрогэс, поступил в институт в Днепропетровске. Женился. Жена родила двух дочерей. Часто тебя, между прочим, вспоминал. Хорошо мы с тобой любили друг друга.
— А в войну кем был? — не желая углубляться в эту тему, спросила Мария.
— Дослужился до майора. Ранен был уже в Германии, под Кенигсбергом. На завод без руки не вернулся, стал профсоюзным деятелем. Сейчас этот дом под детсад нашего профсоюза принимаем. — Юлиан посмотрел на членов комиссии, заторопился: — Ты адрес запиши, — сказал он. Неудобно сейчас долго разговаривать. И обязательно приходи. Придешь?
— Не приду, — сказала Мария. — Не обижайся.
