Петерис повел себя довольно странно. Находка его взбудоражила. Он бросил на землю лопату и, размахивая руками, забегал вокруг ямы, весь дрожа. Выходит, Ноас в самом деле оставил наследство. Вот он, зарытый им клад…
— Не копай… Дальше не копай… Надо позвать Леонтину. Вынимать будем в ее присутствии, чтобы потом не было кривотолков.
Леонтина дала знать, что спустится минут через пятнадцать. Не успела-де закончить утренний туалет. Она не намерена принимать отцовское наследство в халате, не приведя себя в надлежащий вид.
Пока ждали Леонтину, подошел внук Молодого Клепериса по прозвищу Бутылочный Клеперис. Поразительный нюх на расстоянии угадывать необычайные события в этом роду, надо думать, закрепился генетически.
— Ну, что, взрывчатку откопали? Не вызвать ли саперов?
— Нет, — сказал Петерис, испытывая огромное облегчение оттого, что может произнести эти слова. — Нашлось Ноасово наследство! Понимаешь, Ноасово наследство!
Когда наконец явилась Леонтина в черном платье с кружевами, в парчовых туфлях на высоком каблуке, с ридикюлем из старофранцузского гобелена на локотке, — у раскопа собралось уже человек двадцать: глава местного общества по охране памятников старины Саулиетис, уполномоченный милиции Донынь, киномеханик Маркус, бывший радист, а ныне пенсионер Гайлит и другие.
— Ну, и что там? — спросила Леонтина, не выказывая ни малейших признаков волнения.
Кровельный толь был крест-накрест перевязан проволокой, настолько поржавевшей, что сама рассыпалась, стоило только дотронуться. Под толем оказался истлевший брезент и слой промасленной бумаги. Лишь затем открылось содержимое свертка.
В дни первой мировой нойны покидая свой дом, Ноас думал о возвращении. И зарыл в землю топор, пилу, стамеску, рубанок, гвозди, коловорот, шурупы, плоский плотницкий карандаш и металлический угольник. Странно, что среди этих практичных вещей оказалась и одна блестящая пуговица с капитанского мундира Ноаса. Под этим свертком, чуть глубже, был зарыт запечатанный воском глиняный горшок с рожью; Петерис зачерпнул горсть, пропустил зерно сквозь пальцы, одно на зуб положил — живое!
«Ай да Ноас, ну и плут! — зунтяне, как обычно, в своих высказываниях тяготели к обобщениям. — Надо же, так всех обвести вокруг пальца. Мы-то думали, Ноас вообще не от мира сего, по земле не ходит, а по воздуху летает на несколько голов выше наших! Вот тебе и карусели, питомник для выращивания грибов с лунной подсветкой и стол для азартных игр с с катающимся шариком…»
— Этим хламом распорядитесь по своему усмотрению, если никому не нужен, снова в землю закопайте, чтоб под ногами не путался, — объявила Леонтина, пренебрежительно скользнув взглядом по содержимому свертка.
— Тогда уж ты, Виестур, и забирай. Тебе дом отстраивать, сгоревшую крышу ладить, — сказал Петерис, невесть почему глянув на Виестура почти сердито.
Блестящую пуговицу он собирался бросить обратно в раскоп, но, передумав, спрятал в карман.
Леонтина потопталась возле ямы, с интересом оглядела стоявших, однако ничто не задержало ее внимания.
— Петерис, с какой стати ты меня позвал?
Петерис, щурясь от яркого утреннего солнца, собрался было ей объяснить, но Леонтина уже переключилась на другое: ей захотелось узнать, что вечером покажут по телевизору.
— Леонтина, — голос Петериса прозвучал на редкость твердо, — я тебе уже говорил, какая беда приключилась с Крепостью. Им там приходится начинать с нуля, ни кроватей, ни стульев. А у нас дом полон всякой рухляди, может, воз наберем?
— Стульев сможем дать по меньшей мере полдюжину, — сказала Леонтина. — И стол. Заодно забери и отцовскую кровать. Никаких золотых ножек у этого лежака, разумеется, нет, но для спанья пригоден…
— Так что, Виестур, берешь?
— Отчего ж не взять? Спасибо. На той неделе вечером увезу.
Воротившись домой, Виестур бережно положил на землю, узел с инструментом, вытер пот со лба, созвал домашних и объявил:
— Ну, а теперь за работу! К осени дом должен быть под крышей.
Когда он произнес эти слова, крупная птица пролетела над прокопченными стенами Крепости — слева направо. По древнему поверью то был добрый знак.
От яркого ли солнца, от быстрой ли ходьбы у Виестура зарябило в глазах, и сквозь мельтешащие радужные прочерки и блики ему почудилось, он уже видит старый дом, восставший из пепла для новой жизни.
По давнему крестьянскому обычаю Петерис Вэягал привык рано вставать, часа за два до начала работы. Дела всегда находились: улицу перед домом подмести, воды и дров натаскать, печь растопить. Однажды Петерис подумал, что мысли в нем живут на манер жужжащих шмелей — не любят отлетать далеко, кружат себе, не выпуская дом из виду. Выйдет Петерис во двор, вдохнет полную грудь свежего воздуха, прикинет в уме, какой ждать нынче погоды, поговорит с собакой и уж направится в коровник, чтобы задать Левкое корма, да вспомнит, козы-то нет, коза похоронена. Ночью булыжную мостовую перед Особняком большой каштан усыпал первыми желтыми листьями. В детстве Петерис всегда с нетерпением ждал листопада, как ожидал и прилета скворцов, первого снега, праздника Лиго и рождества. Петерис сунул руку в карман, нащупал пуговицу от капитанского мундира Ноаса. Чего ради Ноас зарыл в землю пуговицу? Или попала в яму случайно? Поднес поближе к глазам блестящую штуковину. По-старинному добротна и размеров внушительных. И вроде бы не полая, с каемкой по окружности. Увесистая…
А капитанский мундир Ноаса с остальными девятнадцатью пуговицами (еще четыре, завернутые в бумагу, лежали в кармане) в тот момент находился на Канарских островах, когда флагман колхозной флотилии «Зунте», после принесенных извинений судостроительной фирмы, вошел в сухой док для устранений мелких неполадок. Мундир висел в каюте первого механика Гунара Вэягала.
Те времена, когда каждое плавание начиналось и кончалось в Зунте, давно отошли в прошлое. Теперь корабли подолгу не возвращались из района лова. Выручали самолеты — одна смена прилетала, другая улетала. Поскольку судно очутилось в доке в силу непредвиденных обстоятельств, день-другой пришлось провести в Лас-Пальмасе.
«Зунте» было совсем новым судном. Полгода назад Гунар сам привел его первым рейсом к берегам Африки. Вот тогда — незадолго до отплытия — у Гунара состоялся разговор с Паулисом. Паулис, величая его капитаном, спросил, как живется. Гунар ответил, что живется хорошо, хоть он и не капитан. «Не беда, — ответил Паулис, — станешь капитаном. Знаешь, что сказал Суворов? Плох солдат, который в своем ранце не носит маршальский жезл. А ты в своем ранце носишь капитанский мундир?» — «Пока еще не обзавелся», — отшутился Гунар. И тогда Паулис опять рассмеялся своим задорным, по всему Зунте прокатившимся смехом. «Будет у тебя капитанский мундир. Это я тебе говорю!» Ручаться не станет, но в молодости ему приходилось слышать, будто тот мундир из шерсти кенгуру соткан. Гунар все это воспринял как обычный треп. Но к отплытию судна Паулис был тут как тут. Никакие отговорки не помогли, мундир пришлось принять. Гунар про себя еще подумал: «Под старость все немного с приветом».
На судне Гунар занимал каюту вместе со вторым механиком Лонгином Жибейкой, веселого нрава пронырой и повесой. Стоило Лонгину всего один вечер покрутиться в чужом городе какого угодно дальнего берега, чтобы он совсем как репродуктор в универсаме смог выдать справку, где что искать и где что есть, куда стоит заглянуть, а куда не стоит, чем это место отлично от других и чем оно другим подобно. Койка Лонгина была сплошь обклеена ярлыками различных отелей, завлекательными картинками, подставками для пивных кружек и броскими эмблемами с фирменных пакетов. Его чемоданы были забиты каталогами и рекламными проспектами. Подобный стиль жизни имел свои последствия: Лонгин Жибейка хронически страдал от безденежья.
Хотя судно и стояло в доке, команда не покидала корабля и вахты несли своим чередом. Однажды, когда Гунар появился в машинном отделении, опечаленный Лонгин, смущаясь, спросил, нельзя ли ему вечером напялить на себя тот потешный музейный мундир, что висит в шкафу, его собственный, видишь ли, в подмышках лопнул по шву, а после захода солнца в одной рубашке выходить на берег не совсем солидно.
— Ну, завелся! Надевай и носи на здоровье! Нашел ради чего конференцию устраивать.
С мундиром Ноаса Лонгин Жибейка не расставался до самого отбытия.
Утром в день отлета Лонгин с сердечной благодарностью вернул взятый напрокат мундир, с не меньшей сердечностью принеся извинения за то, что вместо четырех завернутых в бумагу запасных пуговиц осталась только одна. «Понимаешь, какое дело! Помнишь Apartado Correos, это от почты сразу налево, там рядом с баром «Mamelic» стоит музыкальный автомат. Так он эти пуговицы жрет как ненормальный. Бросишь жетон за двадцать сентисимосов — он тебе проиграет пластинку. Бросишь пуговицу— сыграет сразу две. Уж ты не сердись, три пуговицы я проиграл».
