— Дядя Павулан! — кто-то весело окликнул его.
Двое бывших его «колхозников» — Андрис Коцинь и Коля Рыбаков — стояли на тротуаре и улыбались. Оба паренька сильно выросли и возмужали. Оба были в одинаковых серых костюмах, в полосатых галстуках, со значками ВЛКСМ на отворотах пиджаков.
— Разрешите помочь, дядя Павулан, — сказал Андрис, пожав старику руку. — Нам в ту же сторону.
Павулан уступил ему колясочку, сперва подробно проинструктировав относительно мер предосторожности.
— Смотрите, не вывалите мне внучку.
— Да вы не бойтесь, дядя Павулан, я и сам понимаю, — успокаивал его Андрис.
— Куда это вы направляетесь? — спросил Павулан, когда они тронулись всей процессией. — Ох, наверно, на свиданье!
— Нет, дядя Павулан, — засмеявшись, ответил Коля. — Мы с комсомольского собрания. Знаете новость — Виктора Шубина выбрали депутатом на съезд комсомола. Наверно, придется выступать, он все время готовится. А мы с Андрисом сейчас идем на футбол. Пойдемте как-нибудь с нами, вам очень интересно будет. Вы бы посмотрели, как центр нападения прорывается и бьет по воротам…
— Идите уж, идите… Мне уже поздно на эти игры смотреть. Вы мне потом все расскажете… и про нападение и про защиту…
На следующем углу они простились. Павулан долго смотрел вслед своим ребятам, и множество мелких морщинок лучилось вокруг его глаз.
3
В тот же день в одном из рижских музеев происходило открытие выставки работ заслуженного деятеля искусств художника Эдгара Прамниека. Пригласительные билеты были разосланы еще несколько дней тому назад. Получил приглашение и Эвальд Капейка, с которым Прамниек в последнее время крепко подружился. Возникновению дружбы способствовало то обстоятельство, что Капейка на протяжении нескольких месяцев в свободные часы позировал художнику для большой картины. Картина изображала один из эпизодов партизанской борьбы с оккупантами: восемь партизан громят немецкую комендатуру. Лицу коменданта художник придал несколько характерных черточек, по которым многие зрители узнавали шефа гитлеровской пропаганды. Возможно, что и остальные персонажи заставляли вспомнить кое-кого из палачей, подвизавшихся в тюрьмах и Саласпилском лагере. Но всем, кто смотрел картину, казалось, что они где-то видели эти лица. Поразительный контраст этим перекошенным от страха физиономиям представляли дышащие отвагой и гневом лица партизан. Особенно хороша была фигура Капейки в овчинном полушубке, с автоматом в руке. Она занимала в картине центральное место.
Прамниека больше всего привлекало в бывшем партизане одно качество, которое он стал особенно ценить в людях за последнее время, — это страстная ненависть ко всякой мерзости и подлости. Видя какое-нибудь безобразие, Капейка никогда не утешал себя мыслью, что это не его дело, что за этим другие должны смотреть. Слишком дорого было ему советское общество, чтобы он мог мириться с теми, кто пытался протащить в него старые замашки и грешки. Тут он, не жалея ни сил, ни времени, принимался действовать и всегда доводил дело до конца.
Капейка уже сдавал экзамены за последний курс техникума. Алиса (они поженились еще в начале 1946 года) несколько раз уговаривала его пропустить хоть год, отдохнуть немного, но Эвальд только лихо щелкал языком и отвечал:
— Железо надо ковать, пока горячо. А потом заметь, после войны я еще ни разу не хворал. То-то.
В воскресенье утром он спросил Алису:
— Ну как, на выставку пойдем?
Она ответила шутливым тоном, который давно установился между ними:
— Тебя я думаю оставить дома. Польешь цветы, сваришь обед, а я схожу посмотрю. Интересно, что там Прамниек сделал из моего мужа. Ох, боюсь, достанется ему от меня.
Когда они пришли в музей, там уже было полно народу. Попадалось много знакомых лиц. Группа писателей окружила Жубура и Мару. Саусум стоял рядом с Прамниеком и подшучивал над ним, говоря, что он в черном костюме похож на кающегося грешника, а грехов у него много — все стены увешаны ими.
Народный писатель Калей, портрет которого тоже был представлен здесь, шутя сказал, что группа на одной из картин — чистейший плагиат: Прамниек целиком взял из его последней пьесы несколько типов.
— Правда, Жубур, что ты расходишься с женой? — спросил он с самым серьезным видом, хотя глаза у него смеялись. — Весь театр только об этом и говорит.
— Только на один сезон.
— А может быть, и на два, — улыбаясь, поправила Мара.
Дело в том, что в конце лета она уезжала в Москву учиться в одном из лучших драматических театров искусству режиссуры. Она должна была поехать еще в прошлом году, но тогда Инта была слишком мала, а Жубур готовился к государственным экзаменам, нельзя было сваливать на него все заботы по дому.
Один из профессоров академии художеств произнес вступительное слово. Рассказал о долгом и сложном пути, который прошел Прамниек, о большой честности, которая помогла Эдгару Прамниеку решительно сойти с ложных троп и увидеть широкие горизонты социалистического реализма.
Начался осмотр выставленных картин. Прамниек показал работы последних четырех лет и некоторые довоенные картины. Портреты, жанровые картины, пейзажи, эскизы декораций для двух пьес, иллюстрации к нескольким книгам и, наконец, большой цикл рисунков «Фашистская оккупация», подходя к которым посетители переставали улыбаться и умолкали. Дольше всего люди задерживались перед этими рисунками и большой картиной «Партизаны». Только Капейка не решался приблизиться к ней: ему казалось, что, если он подойдет ближе, люди подумают, что он любуется своей былой удалью и приглашает полюбоваться на него.
Но Алиса, не замечая этой робости, тянула его за рукав.
— Как хорошо-то! Эвальд, — почти закричала она, так, что многие обернулись, — ну посмотри же, какой ты здесь!
— Ну, вижу, вижу, зачем говорить об этом… — бормотал Капейка.
— Тебе что, не нравится? — спросила она потише. Потом долго, уже молча, смотрела на картину и обернулась к мужу. — Что же это такое, я столько времени знаю тебя, столько смотрела, а вот не увидела, что ты такой. Теперь вижу.
— Я знаю, что удачно получилось, только не надо говорить об этом здесь — услышат.
— Теперь я понимаю… — Алиса погладила его руку. — Прости, что я так… Мы придем в другой день и посмотрим вдвоем.
— Это дело другое.
Они походили и по другим залам музея. Многие картины им понравились, но на многое они смотрели с недоумением. В одном зале целая стена была увешана работами какого-то художника — все это были букеты цветов, подобранных в разных сочетаниях. Капейка взглянул на них и пожал плечами.
— Цветы, не спорю, красивые, но мне это не нравится.
— А почему? — с удивлением спросила Алиса.
— Не понимаю я, как это хороший художник, который окончил, академию и знает свое дело, может всю жизнь рисовать только цветы? Тебе удивительно, почему они мне не нравятся. Потому, что от таких картин людям ни тепло ни холодно. Лучше уж тогда смотреть на живые розы. Нет, настоящая картина должна быть такой, чтобы человек, глядя на нее, чему-нибудь научился, умнее стал, наконец радовался или печалился. Если же этого нет, если я смотрю на нее равнодушными глазами — значит художник зря трудился. Пойдем лучше обратно, посмотрим картины Прамниека, там сердцу теплее становится. Он, мошенник, знает жизнь и людей, любит их. Люди ему интереснее, чем цветы.
Гости постепенно расходились, но зал был по-прежнему переполнен — приходили все новые и новые посетители: военные, студенты, молодые художники. Они подолгу рассматривали картины Прамниека, и не было здесь ни одного равнодушного лица.
«Не напрасно я жил», — думал Прамниек.
4
Акментынь и Марина выполнили, наконец, обещание, данное Ояру и Руте осенью 1946 года: приехали к ним в гости. В прошлом году Акментынь совсем не пользовался отпуском, и теперь в его распоряжении был весь июнь.
Рута сейчас же позвонила Ояру на «Новую коммуну».
— У нас гости из Лиепаи. Может быть, сегодня вернешься пораньше?
— Криш? Я сейчас пришлю машину, пусть он приедет на завод.
Ояр первым долгом повел Акментыня по всем цехам, показал новые станки и машины, большой корпус, который с месяц только как вступил в действие. Работа шла в три смены, сырьем были обеспечены на целый месяц, технологический процесс разработан до последней мелочи — словом, дела шли блестяще. И однако Криш сразу заметил, что Ояр чем-то сильно озабочен. То же озабоченное выражение можно было прочесть и на лице секретаря партийной организации Курмита.
— Отчего вы оба такие кислые? — спросил Акментынь, когда они втроем вошли в кабинет Ояра. — Судя по газетам, «Новая коммуна» неизменно идет впереди всех заводов в вашей системе. Что вы, право, ненасытные какие? Чего вам еще не хватает?
