У Акима Морева почему-то по телу прошла дрожь. Он прекрасно умел плавать, великолепно держался на воде: мог сидеть, стоять столбом, лежать без движения… и, однако, вступив в воду, он задрожал, чего-то боясь.
«Вот еще, чепуха какая, — мелькнуло у него. — Волгу, бывало, переплывал». «Но это «бывало», — возразил ему кто-то. — А теперь-то ведь ты уже не «бывало». — «Ерунда! Чепуха!» — снова успокаивая себя, подумал он и зашагал следом за Астафьевым.
Выбравшись на островок, устроив из трав-колючек засаду, Астафьев наставительно сказал:
— Сидите смирно… будто днем: гусь не то видит ночью, не то чует человека. Сидите, как пень… и только при лёте моментально выпрямитесь и стреляйте. Стреляйте чаще. Ну, желаю успеха, — и пошел в сторону, хлюпая по воде.
Хлюп-хлюп, хлюп-хлюп, — слышалось сначала громко, потом все тише и тише, затем все заглохло… и только временами вдруг доносились насмешливые вздохи Астафьева.
«Значит, все еще идет», — думал в эти минуты Аким Морев, однако неотрывно смотрел во тьму неба, напрягая слух, ожидая гусиного «переговора».
Вскоре все стихло.
Молчало темное, усеянное яркими звездами небо, молчала, туманно поблескивая, вода, молчали укрупнившиеся во тьме кустарники, колючки-травы, молчали охотники, только временами где-то встревоженно заговаривали утки, и те наконец смолкли.
Мертвая тишина стояла, может быть, с час, но на охоте, когда находишься в напряженном состоянии, час порой кажется годом.
И вот где-то, очень далеко, ночную тишину нарушили особенные, присущие только гусям, предостерегающие переговоры. Казалось, опытные старики предупреждали молодежь:
— Не торопитесь, успеете. Поспешишь — людей насмешишь и еще хуже — жизни лишишься, — но другие, молодые, гневно, будто ребята, которым хочется спать, протестовали, говоря:
— Ну вас, папаша и мамаша… вы сроду одно и то же: гляди — не споткнись, гляди — не упади, гляди — не поскользнись. Гляди да гляди… а мы покушали, и спать охота. Спать.
Эти переговоры, переведенные каждым охотником по-своему, приближались и приближались, становясь все яснее… Послышался посвист крыльев… и Аким Морев заерзал в своей засаде, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, рассматривая небо, отыскивая более светлую полосу, одновременно прислушиваясь к приближавшейся болтовне — спорам гусей.
И вдруг тьму прорезал огненный кинжал, затем прокатился гром выстрелов, а следом за ним одобрительный вскрик:
— Эге!
«Ну что же. Астафьев сел впереди меня, значит будет перехватывать, а мне — перепуганного гуся стрелять. Черта с два его возьмешь», — с досадой подумал Аким Морев и опустил ружье, но в этот миг гуси, встревоженные и взволнованные выстрелом, как бы насели на голову Акима Морева, затопили его. Он крутанулся на месте и, ничего не видя в темном небе, даже ярких звезд, куда-то выстрелил и раз и два, затем нагнулся, будучи уверен, что сейчас гусь шлепнется в воду… Вот сейчас, сию минуту… вот-вот… Но вода была также спокойно-туманная, и на душе у Акима Морева тоже возник тот самый туман-грусть, какой появляется у охотника, когда он бьет наверняка и мажет.
«Позор! — мысленно попрекнул он себя. — Не надо спешить. Нет, вернее, надо спешить: тут промедление смерти подобно. Надо брать на штык, а не в хвост. Хотя птица уже перепугана Астафьевым. Вот если бы на меня налетела не перепуганная», — так утешал себя Аким Морев, но в эту секунду слева тьму снова прорезал огненный кинжал, затем прокатился выстрел и опять одобрительный вскрик:
— Ага-а-а!
— Значит, дважды напуганную птицу и ту снял Иван Евдокимович, — с грустью прошептал Аким Морев. — Выходит, я ерундово стрелял. Значит, я… — но дальше он уже шептать не мог: гуси полетели со всех сторон — справа, слева, сзади, впереди. Они летели, переговаривались, ругались на своем языке, гневно вскрикивали, когда то Иван Евдокимович, то Астафьев палили в них, и что-то по своему кричали по адресу Акима Морева, очевидно осуждая и подсмеиваясь над его промахами. А промахов у него было много: он уже палил на каждый звук, не разбирая, куда бьет и зачем бьет, и только когда до него донесся предупреждающий крик Астафьева: «Не спешите», — он чуточку притих, но душу его уже томила досада: «Они набьют, а я вернусь с пустыми руками. Верно, если мажешь… бывает ведь так… надо ружье на какое-то время отложить и начинать вроде сначала». Он отложил было ружье, но в эту секунду на него налетели гуси, и он на какой-то миг, в какой-то полосе тьмы увидел их — огромных, черных — и выстрелил.
«Ох ты, да что же это я. Хоть бы одного гуся… Елене, — вдруг мелькнула у него мысль. — А ведь тогда я подсмеивался над Иваном Евдокимовичем… когда он мечтал на стол перед Аннушкой положить гуся, а то и лебедя… А теперь — сам. Но хорошо бы, конечно. Ведь, наверное, сегодня в Разломе увижу ее». И он снова начал палить по невидимым стаям гусей. Бил и так и эдак, но ничего не валилось из «воздуха». Под конец он, уже совсем отчаявшись, положил ружье на сырую землю, и самая охота показалась ему настолько отвратительной, настолько глупым препровождением времени, что он решил:
— Больше я тратить на эту дрянь время не буду. Мяса, что ль, в магазинах нет, в самом деле? Сидим и проводим попусту время. К черту! И ружье надо подарить… Ивану Петровичу. Делом надо заняться. Вон что рассказывал Астафьев. Про роль МТС. Следует это изучить и… — Он даже поднялся, стряхнул с себя соринки и хотел было вернуться к стогу сена, как в этот миг над его головой прошумели гуси и тут же сели неподалеку, каждый — будто пароходик, оставляя после себя след на туманно-бледной поверхности воды. Сердце у Акима Морева замерло, под коленями задрожало. Он медленно, весь сжавшись, слыша, как у него стучит сердце, опустился в засаду, поднял с земли ружье, не глядя на него, а только глядя на гусей, присевших на воду, прицелился и раз за разом выстрелил. Огонь встревожил гусей, затем пламя погасло, и Аким Морев, со страхом думая: «Опять промазал? Неужели?» — метнул взгляд на то место, где только что сидели гуси… Там что-то упрямо трепетало, скользило, стремясь скрыться, уйти, провалиться… и Аким Морев хотя и знал охотничьи правила до конца охоты не трогаться с места, однако выскочил из засады и кинулся в воду.
Вскоре он, торжественно держа в руке добычу, словно кому-то показывая, вышел на островок и, отряхнув гусей от капелек, положил перед собой, затем снова взял за шеи — и снова встряхнул, мысленно говоря: «Вот тебе, Елена, подарок от меня», — и больше не стрелял, то и дело дотрагиваясь до гусей, словно боялся, что они вдруг пропадут.
Вскоре прокричал Астафьев:
— Капут! Больше не будет. Может, случайно налетят. Пошли, Иван Петрович! Помогай мне первому.
«Помогай. Значит, накосил», — подумал Аким Морев.
Прокричал и академик:
— И мне помогай. Не донесу. Да и не подберу всех. Черт-те что — тьма какая наступила. Пока охотился, светло казалось, а сейчас куда попадали, и сколько их тут — бухгалтера не было.
Когда они сошлись к стогу, около которого уже пылал разложенный Иваном Петровичем костер, то у всех глаза горели, пожалуй, ярче, чем костер: Иван Евдокимович снял девять гусей, четыре казары, Астафьев — шестнадцать гусей и три казары, Аким Морев — трех гусей.
— О-о-о, — возбужденно кричал академик. — Молодец, Аким Петрович! Когда я впервые вот так в ночном стоял… так за четыре ночи ни одного не убил. Нет, вы стрелок первоклассный. Помню, как орла-то и лису — раз, два, и оба валятся. А тут ведь сложнее: и влёт и в темноте…
«Да я — в сидячих», — хотел честно сознаться Аким Морев, но по охотничьим законам не положено унижать себя, и сказал: — Да. Сложно. Влёт-то. Особенно, когда первый раз. Но вы молодец: накрошили.
— Мы счастливые: в удачный перелет попали, — пояснил Астафьев. — Ну, складывай все в кучу… Иван Петрович, дели на четыре головы: такой у нас обычай.
— Только вы моих-то отдельно, — смущенно проговорил Аким Морев, которому хотелось именно «своих» гусей подарить Елене, но его все поняли по-своему, а академик даже подтвердил:
— Первая убитая дичь всегда особенная, — и сам, разорвав платок, навязал ленточки на ноги гусям, убитым Акимом Моревым.
Не успел Иван Петрович поделить дичь, как выскочило солнце и заиграло в рыжих водах лиманов, а травы, как бы освежившись за ночь, загорелись яркими огнями.
— Уток-то! — тяжко вздохнув, произнес Аким Морев, в котором вдруг снова зашевелился охотничий зуд.
— Да куда вам? Гусей и то некуда девать, — запротестовал академик, боясь, что секретарь обкома опять полезет в воду.
— Это конечно. Это верно, — снимая сапоги, говорил Аким Морев, однако не отрывая глаз от дичи, переполнившей лиман. — Что ж, Иван Яковлевич, проводите нас к Лагутину? Тут недалеко — километров сто… добежим.
— Обойдутся без меня? Это я про свои дела. Сегодня в районе обойдутся без меня. Пожалуй, сбегаем, — смеясь, согласился тот.
