— А если у сорняка крепкие корни? Если он ядовит и об него можно обжечься?
— А на что топоры, лопаты? Алексей Геннадиевич, ваш авторитет, ваш голос многое значит. Я ведь к вам не из-за статьи пришел — я не чувствую за собой вины, которую на меня взваливают, и верю, что справедливость восторжествует. Но если не дать по рукам Меллеку — он еще камень сбросит на дорогу и до тех пор не уймется, пока не утопит в грязи и меня, и Сергея Герасимовича. Ну, за Новченко я не боюсь — даже для Меллека Веллека это орешек крепкий. А мне трудно работать в обстановке интриг, нападений из-за угла.
— Вы хотите, чтобы я, говоря вашими словами, применил топор и лопату и с корнем вырвал сорняк?
То есть убрал Меллека Веллека из коллегии, из министерства? Но это не в моих силах.
— Тогда устройте нам, так сказать, очную ставку на коллегии — и мы вместе дадим ему бой. Последний и решительный.
— А если он не захочет принять этот бой, станет отрицать свою причастность к статье? Министерство ведь не вправе проверять работу газеты, залезать в редакционную кухню. У нас нет возможности проследить, к кому тянется ниточка от этой статьи.
— Значит, вы не видите выхода и не хотите его искать? Тогда я прошу освободить меня от должности начальника Рахметского участка. Какой толк строительству от человека, который, вместо того чтобы заниматься своим прямым делом, будет очищаться от клеветы и отбивать наскоки всяких меллеков веллеков? Я понимаю, Алексей Геннадиевич, жизнь есть борьба. Но нельзя же тратить на нее все время, отведенное для работы!
Замминистра поднялся, обойдя стол, приблизился к Бабалы, положил ему руку на плечо:
— Бабалы Артыкович, не я вас назначил на этот пост — не мне вас и отзывать. По-человечески я вас понимаю. И повторяю еще раз: работайте спокойно, мы не дадим вас в обиду. Не считайте, что в министерстве у вас одни противники; большинство, в том числе к министр, и ваш покорный слуга, уважают и ценят вас как энергичного, мыслящего, честного руководителя. Мы ведем с вами деловые, подчеркиваю, деловые дискуссии — и в то же время вполне на вас полагаемся. Так что потерпите немного, что-нибудь будет предпринято и по отношению к Меллеку Веллеку. Честно говоря, я лично жду, когда он сам себе выроет яму.
К этому должна привести логика развития событий — ведь вы отлично знаете, что для нашего общества цели, побуждения, линия поведения таких, как Меллек Веллек, неорганичны, чужды.
На все это Бабалы нечего было возразить, оставалось только проститься с Алексеем Геннадиевичем и поспешить к Моммы Мергену.
Он шел пешком, и у него было время обдумать разговор с замминистра. Разговор этот не только успокоил Бабалы, но и заставил его по-новому взглянуть на Алексея Геннадиевича. Да, он и осторожен сверх меры, и боязлив. Он не решается в открытую схлестнуться с Меллеком Веллеком. И в конце беседы он по сути пытался оправдать свою пассивность: стоит, мол, подождать, пока Меллек сам не угодит в яму, которую копает другим. Это, конечно, не позиция. Но главное — Алексей Геннадиевич честен. И в нужную минуту способен подняться над самим собой. Он вон и о Новченко говорил доброжелательно, хотя явно его недолюбливает. Почему он настроен против начальника строительства? Потому что тот не дает ему жить спокойно? Пожалуй… Но и это спокойствие, судя по всему, Алексей Геннадиевич готов принести в жертву правде, справедливости. Общий ход его рассуждений понравился Бабалы. Нет, он может опереться и на замминистра, и на Новченко, и на начальника политотдела, и на Зотова — хотя каждый не без греха. Но в главном — все они союзники. Цель у них одна…
И в сознании Бабалы фигура Меллека Веллека, массивная, грозная, начала вдруг уменьшаться в своих размерах, сморщиваться, как проткнутый воздушный шарик. А когда он представил себе весь свой участок, всю стройку, всех друзей, соратников, единомышленников — шарик и вовсе лопнул…
Подходя к дому Моммы Мергена, он уже тревожился только об одном: как-то примет его будущая родня? Он ведь нагрянет без предупреждения, как снег на голову. Да и удобно ли вообще вломиться к ним без предварительной церемонии знакомства, предписанной обычаями? А, к черту эти обычаи. Долг совести велит ему проведать больного. Да и родители Аджап, судя по всему, что он о них знает, не из тех, кто слепо держится за традиционный церемониал.
— Смелее, Бабалы!
На землю уже спускались сумерки, во дворе, где густо теснились деревья, было темно. Ветви, отдавшие людям свои плоды, свешивались как-то умиротворенно и устало. Хотя стояло безветрие, с них — по одному, по два — слетали пожелтевшие листья. От редких цветов исходил слабый сладковатый запах. Осень вступала в свою позднюю пору.
Аджап словно почувствовала появление Бабалы — не успел он ступить на порог, как девушка вышла из дверей ему навстречу. Она даже не удивилась, увидев Бабалы, а, смущаясь, обняла его:
— Ты явился нежданно — как пророк Хыдыр.
— Я беспокоился и за тебя, и за Моммы-ага.
— А я сегодня чуть было не послала тебе телеграмму — чтобы ты приехал.
Во взгляде Бабалы мелькнула тревога:
— Моммы-ага хуже?
— Нет, лучше. Он поправляется. Просто захотелось, чтобы ты был рядом.
— Есть, видно, более надежный вид связи, чем телеграф, — от сердца к сердцу. Ты не отправила телеграмму, а я ее все-таки получил. Любовь не знает расстояний, Аджап.
— Не сглазить бы, не сглазить бы, Бабалы!
— И не боится сглаза! Как говорил Махтумкули, «и светильнику не загореться, если не зажжет его любовь».
Аджап рассмеялась:
— Что-то ты сегодня разливаешься, как соловей. Смотри — не угоди в силок.
— В силки попадают только воробьи. Соловей стремится к розе?
— Ты и впрямь в лирическом ударе. Но довольно шептаться, пошли к нашим. У нас, кстати, твой отец…
— Он говорил мне, что хочет проведать Моммы-ага. Скор же старик на подъем! Меня опередил!
— Ну, что стоишь как вкопанный! Артыка-ага боишься?
— Я всех боюсь: и отца, и твоих родителей. А тут еще такая каша заварилась… Если отец уже в курсе — не миновать мне беды.
— Мы все в курсе. И у всех душа за тебя изболелась. Потому мне так и хотелось тебя увидеть… Пошли, пошли, Бабалы.
Аджап взяла его за руку и потянула в дом.
Увидев в передней Айджемал, она торопливо проговорила:
— Мама, это Бабалы. Он приехал отца навестить и познакомиться с вами.
Прижав ладонь к сердцу, Бабалы поклонился будущей теще. Та по-городскому пожала ему руку:
— Рада видеть тебя, сынок; молодец, что пожаловал. Наконец-то мы на тебя наглядимся. Аджап, проводи дорогого гостя к отцу…
Приветливый, ласковый тон Айджемал рассеял у Бабалы все опасения, и он без колебаний проследовал за Аджап в комнату, где находились Моммы и Артык,
Больной, полулежал, опираясь локтем о подушку, в постели, у стены. Поблизости от него сидел на ковре Артык, прихлебывая чай, беседовал со старым товарищем.
Вот для них появление Бабалы оказалось неожиданностью, они, замолчав, уставились на него удивленно. Артык не понимал, как и почему он здесь очутился, Моммы вообще сперва не догадался, кто это такой. В общем, пришлось Бабалы смущенно мяться посреди комнаты, выдавливая из себя традиционные приветствия и вопросы, пока Артык, не желавший проявлять излишних чувств, не поманил его жестом:
— Иди-ка к нам, сынок, познакомься с моим другом Моммы Мергеном. Он подкачал малость, заставил всех нас поволноваться за него, но все, слава аллаху, обошлось благополучно, и скоро он сможет петь и плясать на свадьбе своей дочери.
Моммы, чуть бледный, осунувшийся, пока Артык разглагольствовал, с доброжелательным любопытством приглядывался к Бабалы. Приподнявшись в постели, он удовлетворенно и тепло сказал:
— Вот ты какой, Бабалы Артык… — И протянул ему исхудалую руку: — Здравствуй, сынок. Давно мечтал с тобой повидаться. Садись, садись, чувствуй себя, как дома. Аджап! Принеси чай гостю.
Когда Бабалы пристроился напротив Моммы, тот еще раз окинул его изучающим- взглядом:
— Не пойму никак — вроде и похож на отца, и не похож.
— Куда ему до меня! — засмеялся Артык. — Я ведь был лихой вояка. А он вон конфузится, как красная девица.
Бабалы и правда все никак не мог избавиться от чувства неловкости. Но постепенно он все-таки осваивался с обстановкой, а когда Аджап принесла и налила ему чай и он занялся привычным, отвлекающим от всех забот делом — чаепитием, то язык у него развязался, он начал расспрашивать Моммы о его самочувствии, Моммы, отвечая, проявил удивительную словоохотливость. И все время опасливо косился на Артыка, Он знал, что Артык возмущен статьей о «самодурстве» Бабалы, и боялся, как бы тот в сердцах не накинулся на сына. Потому он и старался оттянуть время.
Но и Артык не спешил завязывать разговор о статье. Терпеливо дождавшись паузы в беседе Бабалы и Моммы, он сказал:
