Впрочем, с водой Ольге помог ее постоялец, Ян Пахол. Он работал шофером и целый день возил по городу своего начальника.
— Дайте мне, панна Ольга, какой-нибудь бидон, — сказал Ян Пахол, — я буду проезжать мимо речки, зачерпну бидоном, и вечером у вас будет вода.
С этого времени бидон стал как бы неотъемлемой частью машины Пахола: вечером Пахол привозил воду, сливал ее в кадушку, а бидон опять забирал с собой.
По сравнению с другими Ольге повезло. В соседних домах стояли на постое гитлеровцы, и это было тяжкое бедствие: они держались грубо и нагло. Это были настоящие завоеватели, и каждый из них вел себя так, точно именно он завоевал город и захватил пол-Европы. Впрочем, так оно и было. Это они, гитлеровцы, расквартированные по домам, в первые же дни повесили на балконах множество невинных людей. Это они каждый день на больших грузовиках вывозили арестованных в лесопарк, — ветер приносил оттуда отголоски пулеметной стрельбы, и машины возвращались без арестованных, а солдаты пели «Хорст Вессель». Это они на площади напротив Госпрома соорудили высокую виселицу и прибили к ней надпись: «Нур фюр сляве» — «Только для славян»… По домам на постое они требовали, чтобы им стирали белье, кричали на хозяев, давали волю рукам и открыто грабили вещи, которые пришлись им по вкусу. В доме номер семь они изнасиловали девочку, а из дома номер десять каждый вечер выводили старого еврея, били его по лицу и посреди улицы заставляли петь фашистский гимн. Издевательства прекратились только вчера, когда был издан приказ, чтобы все евреи оставили свои квартиры и отправились в заводские бараки, где как будто должно было быть создано гетто. Старый еврей взял узелок, двоих внучат и пошел. Солдаты пинали его и забрасывали грязью.
Но дом, в котором жила Ольга с матерью и детьми, был назначен не под солдатский постой, в нем разместили иностранных рабочих, пригнанных фашистами на принудительные работы. Это были чехи, французы, голландцы, бельгийцы и греки, — какая-то хозяйственная команда шоферов и механиков, и начальство держало ее неподалеку от гаражей. У ворот дома стояли часовые, кругом расхаживал патруль, и ночью охрана проверяла, все ли постояльцы вернулись на свои квартиры.
Шофер Ян Пахол остался на квартире у Ольги, в передней, в нише около трюмо. Перейти в комнату он наотрез отказался. Он говорил, что одежда у него грязная, что он по целым дням разъезжает по городу и не хочет занести заразу в квартиру, где есть больная женщина и маленькие дети.
Ян Пахол был на редкость тихий, скромный и вежливый человек. Он виделся с Ольгой два раза в день — утром, когда уходил, и вечером, когда возвращался домой с бидоном свежей воды.
Утром он говорил: «Доброе утро!», вечером: «Добрый вечер!» Ложась спать, он непременно желал Ольге, матери и обоим детям спокойной ночи. Иногда, смущаясь и краснея, он пробовал расспросить Ольгу, как ей живется.
— Как поживаете, панна Ольга? — спрашивал Ян Пахол, превозмогая робость.
— Спасибо, Ян, — отвечала Ольга.
— Как себя чувствует ваша уважаемая матушка?
— Спасибо, Ян. Сегодня ей хуже.
— Как дети, панна Ольга?
— Спасибо, Ян. Как и вчера.
Пахол смущался и умолкал. Наступала длительная пауза, потом Пахол опять набирался смелости:
— Сегодня они перестреляли всех больных в сумасшедшем доме. Мне рассказывал об этом знакомый шофер.
Ольга вздыхала. Пахол тоже вздыхал. Потом они долго молчали. Гитлеровцы вешали коммунистов, расстреливали всех, кто был на советской работе, теперь они взялись уничтожать больных. Бессмысленная жестокость, которую нельзя было оправдать никакими законами войны! Фашисты решили убить всех, кто против них, всех, кто им мешает, всех, кто им не нужен. Быть может, постепенно они уничтожат вообще все местное население, чтобы освободить для себя жизненное пространство. Сердце у Ольги холодело от ужаса. Ей необходимо было с кем-нибудь поговорить, ей надо было излить перед кем-нибудь свое горе. Но рядом никого не было, кроме больной матери, которую нельзя беспокоить, да еще вот этого шофера: пусть он «не наци», пусть он не немец, пусть он незлобив и кроток, но — он чужой…
Они долго молчали, потом Пахол опять вздыхал и уходил укладываться спать в своей нише около трюмо.
Но в тот вечер, когда Ольга заболела гриппом, между нею и Пахолом произошел более длительный разговор. Пахол осторожно постучался к ней в комнату и, стоя на пороге, попросил разрешения узнать, какая у нее температура.
Температура была тридцать восемь и восемь десятых.
Ян Пахол вздохнул, он не ушел сразу, но и не решался войти в комнату. Ольге было неприятно, что он стоит на пороге, из отворенной двери тянуло холодом, и она сказала:
— Зайдите, пожалуйста, Ян. Что это вы на пороге?
Ян покраснел, переступил через порог и притворил дверь.
— Что же вы стоите, Ян? Садитесь, пожалуйста.
— Спасибо. Не беспокойтесь, пожалуйста. С вашего позволения, я постою.
Но Ольга еще раз попросила его, и Ян Пахол присел на краешек стула, стоявшего в уголке у самой двери. Они опять молчали. Мигала коптилка, которую Ян смастерил из гильзы противотанкового снаряда и заправлял бензином из своей машины. Ольга простудилась на рынке, в ненастье и в непогодь она проходила целых шесть часов, пока удалось продать какое-то тряпье. Ян Пахол, смущенный своим собственным молчанием, озирался кругом. Взглядом следил он за тенями на стене. Стены были пусты, и в комнате стало теперь гораздо просторнее: часть мебели забрали для своих нужд немцы, часть Ольга уже выменяла на еду для детей и на лекарства для матери.
Наконец Ян Пахол решился:
— Вам, верно, очень тяжело, панна Ольга?
— Тяжело, Ян.
Ян Пахол опять долго молчал. Несколько раз он порывался заговорить, но не решался. Наконец он отважился.
— Труднее всего с детьми и больной матерью, — сказал Пахол. — Если бы не дети и не больная мать, вам, панна Ольга, было бы гораздо легче.
— Нет, Ян, — возразила Ольга. — Если бы не было детей и мамы, мне было бы тяжелее.
— Я понимаю. О, я понимаю! — Пахол закивал головой, и лицо его залилось румянцем. — Если бы не было детей и матушки, вы, панна Ольга, не видели бы смысла в своей жизни. А необходимость заботиться о родных придает смысл вашей жизни.
Это была самая длинная фраза, которую Ян Пахол произнес за этот месяц, и он ужасно смутился, договорив ее до конца.
— Понимаете, Ян, — сказала Ольга, — в нашей, советской, жизни мы привыкли быть в коллективе. Наши интересы всегда были тесно связаны с интересами общества, — с интересами всей страны и с интересами коллектива, в котором мы работали. Так сложился у нас и личный быт. А теперь сотни тысяч людей продолжают жить в нашем городе, но это сотни тысяч отдельных людей. И живут они одинаково, и страдают они одинаково, но они разобщены, и каждый сам по себе. Это тяжелее всего, Ян. Мы так не привыкли, Ян.
Ольга устала и умолкла. Сердце от жара билось часто и сильно.
— Передайте мне мой табак, Ян: я хочу закурить.
Ян Пахол вскочил и, гремя своими огромными бутсами, бросился выполнять просьбу Ольги. Но, протягивая ей табак, он задержал его в руке.
— С вашего позволения, панна Ольга, лучше бы вам не курить? У вас жар, и куренье вам очень повредит.
Но Ольга разволновалась, ей необходимо было покурить. Огорченный Пахол отдал табак и вернулся на свой стул у порога.
— Я понимаю вас, панна Ольга, — грустно сказал Пахол, — такие чувства воспитала в вас ваша, советская, жизнь. У нас, в буржуазном быту, нет таких чувств, но все же есть стремление к ним. Человек не может быть один, без людей. Мы устраиваем союзы, ферейны и клубы. Но это совсем не то, что у вас. — Пахол вздохнул. — У меня жена и двое детей в Мукачеве, — прибавил вдруг он. — До войны и плена я был шофером такси. Я хотел бы быть шофером такси всю жизнь. Мукачево маленький город, всего несколько таксомоторов. Я хорошо зарабатывал, панна Ольга.
— У вас жена и двое детей, Ян?
— Жена и двое детей, — сказал Пахол и покраснел, — я их очень люблю, панна Ольга. С вашего позволения…
Он загремел своими бутсами, заерзал на стуле, вынул из кармана бумажник и достал из него фотографию.
— Вот, — сказал Пахол, — с вашего позволения.
Он подал Ольге карточку.
Это была семейная фотография, точно такая, какие делали полвека назад, чуть ли не в первые годы изобретения дагерротипов. Пожелтевшая и от времени и от того, что ее часто вынимали, карточка даже по цвету стала похожа на дагерротип. Такой же виньеткой, как на старинных дагерротипах, была выписана и фамилия владельца фотографии: «Венское ателье Ивана Трушника в Мукачеве». Текст был украинский: Мукачево — украинский город в Закарпатье, в составе земель Чехословацкого государства, захваченных венгерскими помещиками и немецкими фашистами.
